и, конечно же, искренне признавался в своей любви к Фёдору Михайловичу.
Уже спустя несколько дней, 16 ноября, Фёдор Абрамов, памятуя о вечере, запишет в дневнике:
«Жизнь всё-таки берёт своё. И доказательство тому – юбилей Достоевского. Давно ли ещё имя Достоевского было под запретом, его предавали анафеме во всех журналах и со всех кафедр, а сегодня Достоевский – гордость России, и в президиуме восседают члены Политбюро.
Бунин, Андреев, Достоевский… Три писателя, отвоёванных у реакции. Плюс к тому Булгаков и частично Платонов».
«Достоевский – мой любимый писатель. Я его почитаю. Это мыслитель глубочайший. И в отношении разума, и в отношении совести. Никто не затронул так вопроса совести, как Достоевский, даже Лев Толстой», – признается однажды Фёдор Абрамов на одной из читательских встреч.
Фёдор Абрамов был прав: понятие совести, как и понятие страдания, было для Фёдора Достоевского не просто культовым в его творчестве, а самым что ни на есть определяющим началом, впрочем, как и для самого Абрамова, чьи произведения переполнены людским горем.
Как и у Фёдора Достоевского, в произведениях которого, будь то «Бедные люди», «Преступление и наказание», «Подросток» или «Братья Карамазовы», царит философия мировоззрения самого автора, в абрамовских «Братьях и сёстрах», в его повестях и рассказах и, конечно же, лишь малой частью в состоявшейся «Чистой книге» красной нитью протянута его, абрамовская, жизненная философия, которая брызжет неукротимым фонтаном из уст Мишки Пряслина и его сестры Лизы, Егорши Ставрова и Подрезова, Махоньки…
Но ещё более открыто она выложена в дневниках, которые и Достоевский, и Абрамов вели всю свою жизнь, занося туда самое сокровенное, и которые до настоящего времени с должным вниманием ещё не прочитаны.
У героев произведений Фёдора Абрамова, как и у персонажей Фёдора Достоевского, есть глубокая внутренняя самостоятельность, глубокая сила убеждения в правоте своих действий.
Для Достоевского и Абрамова нет отрицательных героев, и провозглашение ценности личности – вершина человеколюбия этих двух истинно великих писателей. Умение ёмко и убедительно показать своего героя не только как отдельно взятую личность, но и в общем контексте, не потеряв при этом с ним связи, – вот эталон мудрости достоевско-абрамовской прозы, её главный стержень. Оба автора обладают умением мыслить с позиции своего героя, говорить его голосом.
«Мне Достоевский и Абрамов нравятся больше, чем, скажем, Тургенев и Толстой», – сказал в беседе с автором книги актёр Игорь Скляр. А на вопрос «почему» сразу ответил: «Они одновременно вошли в мою жизнь. Но эпический размах Абрамова намного больше, чем у Достоевского. Да и жизнь у него совсем другая, нежели у автора знаменитых “Братьев Карамазовых”. Но и того, и другого связывает гармония жизни. Достоевский и Абрамов есть сила. И когда Фёдор Абрамов пришёл в литературу, первым силу его слова почувствовал не кто иной, а именно Шолохов».
Гармония жизни в произведениях этих двух писателей крепко связана с их душевной привязанностью к своим героям. Все герои ими любимы: и князь Мышкин в «Идиоте», и Егорша в «Братьях и сёстрах», и Раскольников в «Преступлении и наказании», и Алька в «Альке»… Все они принадлежат миру автора, который, рисуя их образы, тем самым передаёт собственную картину видения мира. И если и приходится судить кого-либо из героев, то это делает не сам автор, а жизнь, как это, например, случится в отношении Егорши или Раскольникова.
Произведения Фёдора Абрамова никак нельзя назвать идеологическими, и даже для старого коммуниста Калины Ивановича идея эпохи всего лишь фон, на котором прописанный автором образ высвечивается ещё ярче и колоритнее.
Для Абрамова, как и для Достоевского, очень важно, как их герои ощущают мир, в котором живут, и кем они сами в этом мире являются. В то же время в созданных героях проступает жизненная позиция обоих авторов, поэтому их поступки в канве сюжетов сопряжены и с реальной действительностью.
Как и Достоевский, Абрамов не только слышит своих героев, разговаривает с ними, но и понимает их. Он как бы играет с ними, позволяя приподняться над тем временем, в котором они живут, даёт им возможность взглянуть на окружающий мир и живущих рядом людей иначе. Возможно, в этом и есть особенность драматургии Фёдора Абрамова, выросшая на его безграничном милосердии, уважении к личности. То же самое мы видим и в произведениях Фёдора Достоевского.
И у Достоевского, и у Абрамова авторское слово не противостоит речи героя, гармонично звучащей в общем контексте.
«При полном реализме найти в человеке человека, – запишет Достоевский. – Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, т. е. изображаю все глубины души человеческой» {45}.
Вот оно, изображение всей глубины человеческой души при полном реализме. Кто поспорит, что у Фёдора Абрамова не так?! Бескорыстие Раскольникова в убийстве старухи-процентщицы и отношение Мишки Пряслина к Лизе в «Доме»…
Все главные герои Достоевского и Абрамова абсолютно бескорыстны, потому что ими владеет внутреннее созерцание восприятия действительности. И это бескорыстие не является объективной чертой их характера – они действительно так живут.
И вот тут-то нужно хорошо понимать, что ни Достоевский, ни Абрамов никогда не создавали своих героев из ничего. Они находили их в реальной жизни, поэтому наличие определённых прототипов в произведениях этих двух великих мастеров не случайность, а полная закономерность!
Поразительно, что истина в слове Достоевского и Абрамова проступает даже в тот момент, когда они оба живописуют сны своих героев. Наверное, нет более яркого писателя, чем Достоевский, в произведениях которого описание сна является ключевым моментом в описании события: сны братьев Карамазовых, Раскольникова, князя Мышкина…
И для Фёдора Абрамова сон есть ключевой момент отображения истины. И тут достаточно вспомнить всего лишь сюжет рассказа-миниатюры «На страду с того света», где сквозь описание сна прослеживается восприятие главным героем действительности и своего отношения к определённым обстоятельствам – в данном случае страдной поре сенокоса.
Достоевский – великий мыслитель, и если не прорицатель, то очень тонко чувствовавший время. С ужасом читаешь его пророческие строки из дневника 1886 года:
«Безбожный анархизм близок, и наши дети увидят его. Интернационал распорядился, чтобы европейская революция началась в России, и начинается, ибо у нас нет для неё подходящего отпора ни в управлении, ни в обществе.
Бунт начнётся с атеизма и грабежа всех богатств, начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать их в казармы, стойла… Евреи сгубят Россию и встанут во главе анархии… Предвидится страшная, колоссальная революция, которая изменит лик мира всего. Но для этого потребуется 100 миллионов жертв. Весь мир будет залит кровью».
Абрамовские же предсказания полностью созвучны Достоевскому. Запись из дневника 22 марта 1971 года:
«России, возможно, предстоит снова пройти тот путь, который она прошла
