При этом они начали с того, что, к примеру, та же Книга Левит, написанная по версии Велльгаузена еврейским жрецом эпохи Второго храма, демонстрирует, что ее автор был хорошо знаком с особенностями жизни в пустыне, историческим бытом и фоном эпохи Исхода. Причем знаком настолько хорошо, что нигде не допустил ни одной исторической ошибки, нигде не позволил себе ни одного анахронизма. Но откуда столь дотошное знание жизни уже бесконечно далекой от него эпохи могло быть у жреца эпохи Второго храма?!
Далее, анализируя текст Книги Левит, эти авторы обращают внимание на то, что она содержит в себе многочисленные детали о стане израильтян, о расположении колен на стоянках в пустыне и т. д. Храм в ней описывается как сборная переносная конструкция, идеально приспособленная именно к условиям странствия по пустыне, а все законы Книги Левит даются исходя из того, что все евреи находятся неподалеку от Переносного храма и им не трудно прийти к нему пешком в праздник или для принесения жертв. Однако уже после завоевания Ханаана ситуация стала совершенно иной, и евреям приходилось затрачивать как минимум несколько недель на то, чтобы добраться до Иерусалима. После же Вавилонского пленения, когда значительная часть нации осталась в изгнании, эта ситуация осложнилась еще больше. Таким образом, если бы Книга Левит писалась в V веке до н. э., все законы звучали бы совершенно по-другому; ее автору и в голову бы не Пришло описывать Переносной храм и подлаживать под него все законы.
То же самое следует даже из поверхностного анализа текста Книги Левит. В нем то и дело встречается выражение «вся община» в значении «весь народ». Однако такое определение имело смысл только в тот период, когда весь народ стоял станом и мог собраться вместе. После расселения евреев в земле Израиля термин «вся община» уже никогда в этом значении не употреблялся, а священники и первосвященник назывались обычно просто «коэн» и «коэн а-гадоль», а никак не «сыновья Аарона» и «Аарон».
Наконец, в эпоху Ездры было просто невозможно представить того почтения к коэнам и левитам и тем привилегиям, которыми они должны обладать, согласно Книге Левит. К этому времени авторитет жреческого сословия среди живущих в земле Израиля евреев, увы, резко упал. Сам Ездра, негодуя на коэнов и левитов за то, что большинство из них отказалось вернуться на родину, значительно урезал их привилегии. Таким образом, напоминающая о них Книга Левит была Ездре крайне невыгодна, и если бы какому-либо из священников Храма пришло бы в голову ее написать, Ездра бы приложил все усилия для того, чтобы она осталась неизвестной. Но если она была органической частью Пятикнижия (каковой является и с точки зрения композиции), то Ездре действительно некуда было деваться.
Еще один удар по школе Велльгаузена нанес лингвистический анализ текста Пятикнижия. Дело в том (об этом прямо говорится в Библии и ряде исторических сочинений), что, оказавшись в Вавилонском плену, многие евреи практически забыли родной язык. Даже по возвращении из плена разговорным языком среди евреев чаще был арамейский, а если они говорили на иврите, то речь все равно сопровождалась значительными вкраплениями персидских и арамейских слов. Но ничего подобного нет в Книге Левит, которая по версии Велльгаузена была написана именно в ту эпоху. Наоборот, в Книге Левит нет даже тех заимствований из арамейского и других языков, которые появились в иврите в эпоху Первого храма. Вся она с первого до последнего слова написана на древнем иврите эпохи Исхода, чрезвычайно близком к древнеарабскому, то есть в ту глубокую древность, когда разница между языками этих двух родственных народов была очень невелика и они могли понимать другу друга без переводчика.
Что касается разделения текста Пятикнижия на фрагменты, принадлежащие Элогисту, Ягвисту и т. д., то эти филологические экзерсисы «библейских критиков» ничего, кроме иронической усмешки, у серьезных литературоведов не вызывали. С тем же успехом, с их точки зрения, можно было аналогичным путем проанализировать любой другой текст, скажем, «Войну и мир» Толстого, и «доказать», что линию Ростовых писал один писатель, линию Болконских — другой, а затем некий редактор свел эти линии воедино.
Нелепость этих утверждений, в конце концов, была доказана... и самими «библейскими критиками». Продолжая анализировать Библию теми же методами, последователи Велльгаузена обнаруживали внутри ее текста все больше и больше «древних источников» и в итоге довели их число до тридцати, то есть до полного абсурда.
Характеризуя методологию школы библейской критики, тот же профессор Московской духовной академии С. С. Глаголев указывал на ее абсолютную ненаучность, тщательно завуалированную под подлинно научное знание.
«Библия — единственный памятник. Отрицая его, пытаются при помощи догадок воображения восстановить картины еврейского прошлого по самым незначительным и сомнительным данным. Верят самым сомнительным археологическим указаниям, малодостоверным записям, отрывочным и полупонятным намекам. Не хотят верить только Библии», — писал Глаголев в своей замечательной статье «Слабые стороны рационалистических библейских гипотез» (1899).
Известный современный израильский исследователь Библии и историк религии П. Полонский в своих работах, разумеется, совершенно независимо от профессора Глаголева, приходит к тем же выводам. Библейская критика, по его мнению, накопив за годы своего существования немало важного и интересного материала, на деле является лженаукой, чем-то вроде алхимии, предшествовавшей появлению химии, и ее главное предназначение — обслуживать идеологию атеизма. Отсюда постоянная подтасовка или игнорирование «неудобных» фактов, полная умозрительность и т. д.
«Проблемой "Библейской критики" явилось то, что она почти с самого начала была использована атеизмом для поддержки и углубления своей идеологии. В тот период теория эволюции, выдвинутая Дарвином, воспринималась как способ опровержения религии, и потому возможность перенести эволюционные идеи на изучение Библии была новым и желанным орудием в "развенчании религиозных догм". На основании выделения в Торе "под-текстов" было без всякого на то научного обоснования объявлено, что каждый из них представляет собой один из независимых древних источников, в результате сведения которых вместе и появилась Тора. ~ Здесь следует особо подчеркнуть, что не только с точки зрения естественных ("точных") наук, но даже с точки зрения лингвистики и литературоведения, такой переход от "под-текстов" к "источникам" никак не может считаться научным доказательством. Настоящий устанавливающий авторство литературный анализ основан на сравнении многих литературных произведений, созданных в одну эпоху разными людьми. Но применение подобной процедуры установления авторства с помощью литературного анализа по отношению к Тексту, который является единственным оставшимся с древности и не имеющим в данной культуре параллельных текстов для сравнения, — такой анализ уже является очень проблематичным. И если наличие в Торе нескольких "слоев" повествования, отличающихся стилем и идеями, и можно считать вполне явным фактом, то придание этим "под-текстам" статуса "источников Торы" является не научным выводом, а идеологической позицией...
