Эти люди со временем привыкли не только уважать его и восхищаться, но и по-настоящему любить, что и побудило экипаж одного из кораблей преподнести Нельсону модель своего фрегата, сделанную из слоновой кости. Он потом поставил ее в своей каюте. Люди знали — Нельсон в лепешку разобьется, но сделает так, чтобы они были должным образом накормлены и одеты, сделает все от него зависящее, как отмечал служивший с ним на Балтике полковник Стюарт, чтобы каждому нашлось дело в чреде тягучих морских будней, и ни за что не забудет отметить примерное поведение; если с кем обошлись не по справедливости, непременно найдет способ ее загладить, как это произошло в случае с капитаном Уильямом Леменом, незаслуженно наказанным за потерю шлюпа. В то же время моряки мирились с тем, что дисциплина на судне может поддерживаться лишь самыми суровыми карательными мерами, ведь многие из них шли на службу против воли, а многие на берегу либо преступали закон, либо приближались к опасной грани правонарушения. Но они твердо знали: лорд Нельсон никогда не примирится с несправедливым или чрезмерно жестоким наказанием. Он и офицеры, ему подобные, заставляли матросов испытывать гордость за принадлежность к лучшему флоту в мире.
К мичманам, «детям своим», Нельсон проявлял особое внимание. «Робких он никогда не бранил, — отмечает леди Хьюз, шедшая много лет назад с Нельсоном в Вест-Индию на «Борее», — напротив, всегда стремился показать им, что не требует и не желает от них ничего большего, нежели он сам готов сделать в любой момент. Я своими ушами слышала, как он говорит одному юноше: «Ну что, сэр, вперед, не встретиться ли нам на топ-мачте?» На такой призыв нельзя было не откликнуться, и бедняга немедленно двинулся наверх. О том, насколько ловко у него это получилось, его светлость не обмолвился ни словом, но, дождавшись, пока молодой человек доберется до цели, приветливо заговорил с ним о том, что лишь сожаления заслуживает тот, кто ни в чем не видит опасности и даже малейшего риска… Точно так же, каждый день, наведывался он в классную комнату, где молодежь проходила уроки кораблевождения».
Не оставлял Нельсон своими заботами и обслуживающий персонал орудий. Один подносчик зарядов, достигнув преклонного возраста, любил рассказывать, как Нельсон, совершавший обычный обход орудийных палуб, как-то остановил его, когда он бежал по какому-то поручению. Адмирал похлопал его по плечу и, указывая на робу, которая могла загореться в приближающемся сражении от малейшей искры, мягко заметил: «Сними-ка лучше рубаху, мой мальчик, а то, глядишь, как бы тебе нынче не попасть в беду».
Нельсон пристально следил за продвижением своих «детей» по службе, используя любые имеющиеся в его распоряжении возможности способствовать их карьере. Порой — как в случае с его юными родичами, вроде Джошиа Нисбета или славного, но ветреного Уильяма Болтона, — это получалось у него не слишком удачно, а порой — как в случае с их сверстниками Питером Паркером или Уильямом Хостом — дело, как говорится, сладилось.
Что касается последнего, Нельсон стал ему просто «лучшим другом». Томасу Фримантлу в жизни не встречался человек, который бы «с такой же легкостью завладевал вашим сердцем». Герцог Кларенс говорил: «Никогда бы не подумал, что могу для кого-нибудь, даже для ближайшего родственника, столько сделать, и все еще делаю, как для бедного Нельсона». Даже Коллингвуд, при всей своей сдержанности, не мог вспоминать о смертельной ране Нельсона, «не испытывая такой боли, как если бы это происходило прямо сейчас». Имя «(его) дорогого друга всегда будет свято для британского флота». Сердце старого адмирала «разрывается от мучительной боли». Капитан Блэквуд говорил жене, что «на таких условиях» он ни за что бы не хотел быть свидетелем Трафальгарской победы, а Харди писал: «Она стоила стране жизни, которую не окупишь никакими деньгами, а я эту смерть буду оплакивать до конца дней своих».
Александр Скотт признавался одному из приятелей, что оплакивает «утрату самого удивительного собеседника, с кем (ему) приходилось общаться, — великого и очень простого человека, — такого славного и такого простодушного». До 21 октября Скотт «за последние годы не пролил и слезинки», но с тех пор, особенно «оставаясь наедине с самим собою», ведет себя «как ребенок». «Не говоря даже о героизме, — продолжает Скотт, — стоит вспомнить, каким удивительным, добрым малым он был, как скромно и в то же время достойно вел себя, прямо-таки глупею от горя утраты».
«Смерть Нельсона, — писал Сэмюэл Тейлор Колридж, остановившийся в Неаполе по пути домой с Мальты, где он служил секретарем Болла, — казалось, сблизила всех, все стали родственниками, охваченными единым чувством беды. Никогда не забуду скорбного выражения лиц, этого всеобщего оцепенения… На улице меня останавливали, чтобы пожать руку, десятки людей — просто они видели, как по щекам у меня катятся слезы, и догадывались, что я англичанин; а иные, не выпуская руки, и сами сотрясались в рыданиях». Королева Мария Каролина говорила, что будет скорбеть по нему до конца жизни, «ничто не могло утешить ее в утрате».
Леди Элизабет Фостер писала: «Никакими словами не передать чувства, охватившего людей при известии о гибели любимого героя. Этот день запомнится навсегда — как день величайшей победы, одержанной нашей страной, и величайшей утраты, ею понесенной. Нельсона, дорогого, дорогого нашего Нельсона, больше нет. Великий, храбрый, щедрый Нельсон…»
Дети разделяли скорбь вместе с родителями. Леди Браунлоу, достигшая тогда четырнадцати лет, вспоминает, как кто-то «ворвался к ним в дом и сказал, что одержана величайшая победа на море — французы и испанцы разбиты, но погиб Нельсон. Услышав это, я, к величайшему изумлению гувернантки и других присутствовавших, замертво свалилась на пол. Потом я сама подумала, как это странно, ведь Нельсона я и в глаза не видела».
Поэт Роберт Саути, которому тогда исполнился тридцать один год и который восемь лет спустя напишет биографию адмирала, вспоминает, что смерть Нельсона воспринималась в Англии даже как нечто большее, чем национальная катастрофа: «Услышав горестную весть, люди бледнели на глазах, словно узнав о смерти близкого им друга. У нас внезапно отняли предмет нашего восхищения и любви, нашей гордости и надежд, и казалось, до нынешнего момента мы сами себе не отдавали отчета, насколько любим и ценим этого человека»[65].
Принц Уэльский, по свидетельству миссис Фитцхерберт, «по-прежнему ощущал себя глубоко удрученным» смертью Нельсона. «Я любил его, как друга», — говорил сам принц. А леди Гамильтон, явно вопреки реальному положению дел, сообщала в письме Александру Дэвисону — которое, по ее расчетам, будет передано его высочеству, — что любовь была взаимной: Нельсон якобы «обожал» принца. Принц все еще настаивал на своей роли главного плакальщика на похоронах Нельсона, — «высокая честь», которой доктор Уильям Нельсон, ныне второй барон Нельсон, естественно, весьма дорожил. Он писал полковнику Макмэхону, «как глубоко тронута семья (его) незабвенного брата вниманием Его Высочества и как высоко все они ценят столь убедительное свидетельство его любви, как участие в захоронении останков покойного».
