Мне понравилась манера, в которой он оценивал ситуацию, и я, как одному из немногих моих читателей, показал ему мирное воззвание. Поговорили об этом, потом о Шубарте и Токвиле, а также о России.
У нас теперь непрерывная воздушная тревога. После полудня побывал на дальнем лугу, отчасти чтобы присмотреть за работниками, рубившими дрова, отчасти ради мелкой охоты. Все время под сильнейшим обстрелом. Осколки со свистом летели вниз; неразорвавшийся снаряд с силой упал на заболоченную землю.
Кирххорст, 23 февраля 1945
После полудня, все еще перекапывая сад, вырыл корень мандрагоры. Он имел стройную, перекрученную талию и пол гермафродита — самец, но одновременно и самка. У цветов есть похожий знак, который скорее можно принять за мужской орган, чем за женский. Я долго рассматривал его, как загадочную картинку, где примечаешь то одну то другую особенность.
Кирххорст, 24 февраля 1945
Утром налеты, под их звуки переписывал свой бразильский дневник. Выстлали три «ковра». Из окна снова видел, как над Мисбургом поднимались черные облака дыма, и позднее узнал, что подожгли учебный завод. Бомбили Бургдорф; разрушены церковь и дом священника. Теперь настала очередь маленьких деревень, последних резиденций старого времени. Машины на бреющем полете группами сопровождают эскадры, «атакуя деревни».
Впрочем, днем неохота спускаться в бункер; это знаменательно для той роли, какую фантазия играет при налетах.
Кирххорст, 26 февраля 1945
Двое русских, рубящих для нас дрова, сказали Перпетуе на кухне, что впервые за три года плена их кормят в доме, на который они работают. Такие вещи удивляют едва ли не больше, чем сама жестокость. Правда, Розанов после первой мировой войны видел подобное и в России; это недуг всеобщего свойства.
Эпоха, столь сведущая в энергетике, утратила знание об огромных энергиях, скрытых в маленьком кусочке разделенного хлеба.
Читал дальше Ветхий Завет. Если хочешь делать политику, как Кньеболо, откажись от вялых фраз и пользуйся языком Нааса аммонитянина (1 Цар., 11, 2).
Саул и Самуил. Первый кайзер и первый папа.
Думал о Карусе. Желаю ему превосходной физической стати и возвышенного духа. В связи с этим: первая к нашим услугам в любое время, она всегда свидетельствует в нашу пользу. Что касается второго, то мы должны достигнуть его своими собственными усилиями: присутствие духа. Поэтому Афродиту предпочитают Афине; в решении Париса кроется астрологическая справедливость. Однако в конце концов побеждает власть духовная, отчего Троя и должна была погибнуть.
Кирххорст, 27 февраля 1945
Размышлял о цветовых названиях, в которых всегда есть что-то неопределенное, смутное. Например, «винно-красный», — существуют дюжины тональностей красного вина. Вместе с тем дух языка, по-видимому, выбирает оттенки по звучанию гласных; так, зрительное воображение возбуждается, скорее, не сравниванием, а непосредственными образами.
Звучание есть причина того, что пурпурный высвечивает более темные тона, чем багряный. Цвет бордо светлее, чем цвет бургундского, и не только при сравнении их субстанций по этим признакам, но и «стереоскопично», через магию звуков. Без инстинктивного владения данными законами нет хорошего стиля.
Узнал, что Юберлинген, этот древний дивный город, подвергся бомбардировке. Беспокоюсь за Фридриха Георга.
Говорят, в компенсацию за отходящие к России земли Польша должна получить Верхнюю Силезию и Восточную Пруссию. Стало быть, действия, замышленные противником, мало отличаются от тех, которые производил Кньеболо. Человеческая слепота ко всему, о чем с давних пор столь наглядно учат огненные знамения, внушает ужас.
Чтение: после долгого перерыва снова «Là-Bas» Гюисманса. Сразу после первой мировой войны эта книга оказала на меня определенное влияние, пробудила склонность к экспрессионистскому католицизму, вскоре вновь иссякшую. Есть книги, которые можно сравнить с прививками.
Далее: «Питкэрн, остров, люди и пастор», Его преп. Бойля Маррея, Лондон, 1860, в стиле моих книг о кораблекрушениях. Об островитянах фиджи здесь сказано: «Their horrible habit of feeding on human flesh is the more remarkable, as they excel their neighbours in talent and ingenuity»,[321] — такие мнения встречаются нередко, свидетельствуя о том, что каннибализм и высокая культура не исключают друг друга. Я еще прежде обратил на это внимание, читая «Белых богов» Штукена.{213}
Кирххорст, 3 марта 1945
После полудня у ограды, которая граничит с церковным двором и через которую заглядывают в сад камни и мраморные надгробия с эпитафиями. Я отстаю в земляных работах; причиной тому и общая ситуация, и смерть Эрнстеля. Утром, после того как метель и самолеты сменили друг друга, сквозь края облачной гряды пробилось солнце. Тепло проникло и в землю; я взрыхлил ее пальцами, чтобы вытащить корни сорняков, разросшихся между кустами черной смородины. В рыхлой, давно возделанной почве рука нащупывает спрятавшиеся там растения и легко вытаскивает их, как морских животных, вылавливаемых сетью. Из-под тонкого покрывала уже мощно пробиваются ростки, например крапивы, зеленым звездным великолепием выбивающейся из старых, пожелтевших корневых стеблей. Вот настоящая сила, более реальная, чем тысячи самолетов.
Голос, которым мы приманиваем и отгоняем животных, различается в зависимости от их вида. Курица, собака, кошка, воробей, лошадь, змея — каждого из них мы подзываем по-особому, для каждого есть у нас особые звуки и особая мелодия. Мы разговариваем с ними на языках и языком духа жизни, одинаково разлитого над всеми нами.
Кирххорст, 5 марта 1945
Посадил бобы, в последний положенный для них срок. Их плоские семена — крупные, округлые — похожи на медные двухпфенниговые монеты; не без удовольствия я вдавливал их большим пальцем в мягкий грунт. Молодые, с нарезанной петрушкой и нежным пластиночным салом, они образуют хотя и северное, но превосходное блюдо, каким наверняка наслаждался еще Гаман. В Сицилии я видел более мелкий сорт, слаще, его приготовляли по образцу сахарного гороха.
Утренний визит нагруженных овощами ослов и тележек в южных городах составляет одно из моих самых сильных жизненных воспоминаний. Так, я вспоминаю момент, когда, стоя на балконе в Неаполе, я рассматривал связки луковиц, зеленого лука и фенхеля, которые ярко-зелеными и ослепительно белыми грузами покачивались в сопровождении симфоний, словно щебетали полчища пернатых. Такие картины услаждают и живят, как жертва хлебного приношения.
Кирххорст, 7 марта 1945
Среди почты письмо от Ханны, которая пишет из Лайснига. Она считает, что весть о смерти Эрнстеля послужила фанфарой, возвестившей о всех нагрянувших на нас несчастиях. От моих младших братьев, географа и физика, стоявших под Шнайдемюлем и Гросеном, уже давным-давно не было никаких известий.
Она также пишет: «Конечно, доброту и человечность можно вовсе исключить из своей программы; но тогда непомерную силу наберут волны ненависти».
В Библии читаю про строительство храма и его освящение (3 Цар., 6, 7). Удивляет неприязнь к использованию железа в культовых целях и для культовой службы. Даже камни обтесывались в удаленных местах, дабы не было слышно звука железных орудий при постройке. Напротив того, «медь» применялась в изобилии. Неприязнь к железу таинственна; в ней намечаются черты и консервативного и морального свойства. Железо — каинитский металл, но в то же время — стержень сверхчеловеческой силы.
На этом фоне кажется странным, сколь малый отклик получило в наших церквах введение электричества. Условием всякого культа является неподкупность левита относительно чистоты жертвенной сущности и чистоты того орудия, коим приносится жертва. Однако причиной такой неподкупности не должен быть, как у Гюисманса, испорченный желудок.
Кирххорст, 9 марта 1945
О стиле. Не люблю, когда в тексте появляются цифры, за исключением дат и указания текстовых отрывков. По существу эта неприязнь зиждется на том, что меня отталкивает всякое предоформленное и изъятое из созерцания понятие, к коему относится и цифра, за исключением разве что дат, в которых она обретает плоть. 1757, 1911, 1914 являются наглядными величинами. В противоположность им мне противно писать: 300 лошадей, 256 мертвецов, 100 рождественских елок. Вещи убегают от глаз статистики.
Сюда же относится ужас перед десятичной системой при каждой непрофанной записи. Такие слова, как сантиметр, километр, килограмм, в художественной словесности звучат для меня так, как для левита — шум железных орудий при постройке храма. Стараясь их избежать, возвращаешься к наглядным мерам: стопа, локоть, длина, взмах, бросок камня, час пути — суть естественные величины.
