Глава шестьдесят шестая Возрожденная «Чайка»: ноябрь — декабрь 1898 года
Перемещаясь с квартиры на квартиру, Антон на две недели поселился у доктора Исаака Альтшуллера и сразу проникся к нему доверием, невзирая на подозрительную фамилию: Альтшуллер был туберкулезник и пациентам прописывал лишь то, что принимал сам. Он пытался внушить Антону, что с ялтинской ссылкой ему следует примириться и вообще держаться подальше от вредоносных московских холодов. Затем, на время постройки дома на Аутке, Антон перебрался на дачу Омюр, владелицей которой была Капитолина Иловайская, генеральская вдова и чеховская почитательница[445].
В памяти Маши сохранилось первое впечатление от купленного Антоном земельного участка: «Я была раздосадована, что брат выбрал участок так далеко от моря <…> Когда мы пришли на место и я посмотрела на участок, настроение у меня совсем испортилось. Я увидела нечто невероятное: участок представлял собой часть крутого косогора <…> на нем не было никакой постройки, ни дерева, ни кустика, лишь старый, заброшенный корявый виноградник <…> Он был обнесен плетнем, за которым лежало татарское кладбище. На нем, как нарочно, в это время происходили похороны. <…> Я не сумела, видимо, скрыть от брата своего первого неприятного впечатления и огорчила его».
Пройдет время, и Маша полюбит и горную речку Учан-Су, с шумом стремящуюся к морю, и вид на ялтинскую бухту со снующими по ней пароходами. Вечером они с Антоном взялись составлять план будущего имения.
Землю Антон купил действительно задешево, а предполагаемое строительство железной дороги значительно увеличивало ее стоимость. Здесь, в отдалении от центра города, можно было не бояться нашествия посетителей и принимать у себя «подрывной элемент» и евреев, которым въезд в Ялту был заказан. Ялтинское Общество взаимного кредита с готовностью предложило Чехову деньги на постройку дома. По распоряжению его директора от соседней мечети на участок подвели воду для замеса строительного раствора. Лев Шаповалов, двадцатисемилетний преподаватель рисования, сделал себе имя на разработке проекта чеховского дома: он свел воедино Машины эскизы, и по стилю здание вышло наполовину мавританским, наполовину европейским. Пока архитектор заканчивал проект, Антон нанял татарина-подрядчика Бабакая Кальфу; тот начал рыть фундамент и завозить строительные материалы. Бабакай придумал имя диковинному дому: Буюр-нуз, что значит «Как хотите». Лев Толстой и Сергеенко выразили беспокойство по поводу финансовых обязательств Антона. Сам же он никак не мог понять, что за пять тысяч ему прислал Суворин: аванс или запоздалый долг? Московский Художественный театр вселил в Антона надежду, что доходы его будут умножаться; посулил прибыль и Суворин, предложив Чехову переиздать все его сочинения в едином оформлении и продать по рублю за том. Однако воздушными замками расплатиться за крымский, каменный, пока было невозможно. При том, что Чехов получал теперь 30 копеек за строчку, ему, теряющему силы, уже нельзя было рассчитывать только на гонорары за новые вещи.
И все-таки Антон решил оставить за собой Мелихово как летнее жилье. Этим он успокоил тех, кто зависел от имения: начальника почты, школьных учителей, земских фельдшериц, работников, прислугу. Мелиховом он управлял из Ялты: уладил спор между талежскими учительницами из-за дров на зиму; уверил нерадивого врача Григорьева, что, несмотря на безуспешные попытки спасти Павла Егоровича, репутация его не пострадала; защитил начальника почтового отделения в Лопасне от анонимных жалобщиков. Однако теперь, когда в Мелихове не было ни Павла Егоровича, ни Антона, удержать в руках разлаживающееся хозяйство никому уже было не под силу. Пока Маша была в Ялте, Евгения Яковлевна не находила себе места и жаловалась в письме Мише: «Меня тоска одолела, не могу в Мелихове жить»[446]. Это настроение передалось потом и Маше: «Гудит ли самовар, свистит ли в печи, или воет собака — все это производит страх и опасение за будущее…» — писала она Антону. Женщины теперь и спать в одиночку боялись, так что пришлось просить горничных ночевать вместе с ними. Сверх того, по соседству опять случился пожар. В ноябре погода установилась холодная, а снегу все не было, и дорога до станции по замерзшим ухабам была мучительна.
На жалобы Евгении Яковлевны Антон 13 ноября ответил назиданием: «Как бы ни вели себя собаки и самовары, все равно после лета должна быть зима, после молодости старость, за счастьем несчастье и наоборот; человек не может быть всю жизнь здоров и весел <…> и надо быть ко всему готовым <…> Надо только, по мере сил, исполнять свой долг — и больше ничего». Неделю спустя, когда наконец выпал снег, Роман отвез Машу на станцию — она вывозила в Москву белье и посуду. Вслед за ней через два дня тронулись в путь и Евгения Яковлевна с горничной Машей Шакиной. Мелиховский дом они заперли на замок. До весны Маша с матерью жили в наемной четырехкомнатной квартире — мебель им одолжили друзья и знакомые. Лишь раз в месяц Маша наведывалась в Мелихово, чтобы выдать жалованье оставшимся на усадьбе Марьюшке, Роману и горничной Пелагее. Бром и Хина жили теперь вместе с дворовыми собаками. В округе стали пошаливать воры, и Роману приходилось ночами звонить в колокол, чтобы отпугивать незваных гостей. Двое воришек попались Вареникову, и он хорошенько их высек[447]. Он же довел до слез учительницу Терентьеву, сказав, что собирается закрыть мелиховскую школу.
В декабре Маша решила перебраться к Антону в Крым, поскольку ей стало казаться, что она тоже нездорова: «По утрам сильно кашляю, все время болит левая сторона груди вверху».
Обследовавший ее доктор прописал хину с кодеином и портер после обеда. (Антон все же напомнил ей, что заболевание легких — это у Чеховых «фамильное».) Маша живо интересовалась новым ялтинским домом и уже хотела знать, нельзя ли сделать комнаты просторнее и надо ли будет продавать Мелихово, чтобы оплатить новое имение. На оба вопроса Антон ответил отрицательно, но сам исподволь стал готовить мать и сестру к переезду в Крым на постоянное жительство. Начальница гимназии Варвара Харкеевич уже предложила Маше преподавать у нее географию — занимавший это место учитель «добровольно» согласился уйти в отставку. Антон соблазнял мать великолепной кухней, «американскими» удобствами в уборной, электрическими звонками и телефоном; участок он собирался засадить розами и кипарисами; он убеждал ее и в том, что в Ялте кофе и халва стоят недорого, к тому же в каменном доме можно не бояться пожара, а сухой климат благоприятен для ревматизма; до таганрогской родни из Ялты можно за день добраться морем, а до местной церкви рукой подать, и, если Евгения Яковлевна пожелает, вместе с собой она может привезти старую кухарку Марьюшку. Помимо земли в Аутке, Антон, войдя в раж, прикупил и небольшое именьице в Кучук-Кое. Здесь можно было бы держать корову и возделывать огород, а Маша — если она не боится крутых горных спусков — могла бы купаться в море. С Кучук-Коем Антон рискнул и не прогадал — вскоре за эту дачу стали предлагать вчетверо больше заплаченной им суммы.
Впрочем, большого беспокойства Евгения Яковлевна у Антона не вызывала. Его успокоила и Ольга Кундасова: «Здоровье ее не внушает никаких опасений в настоящую минуту. Что касается душевного состояния, то оно не из мрачных, тем менее подавленных. На мой взгляд, смерть Павла Егоровича потому не слишком сильно повлияла на нее, что она — нежная мать; для нее дети дороже мужа». Чрезмерную для Антона озабоченность проявила публика по поводу его собственного здоровья — и здесь больше всего отличилась провинциальная пресса. Одна из симферопольских газет сообщала: «Зловещие симптомы <…> внушают опасение за жизнь его». Антон посылал в ответ сердитые телеграммы; газеты печатали опровержения, но публике они казались малоубедительными. Бывший одноклассник Антона, Владимир Сиротин, написал ему о том, что сам смертельно болен, и просил совета. Другой школьный товарищ, Лев Волькенштейн, предлагал помочь с совершением купчей крепости. Тревожную телеграмму получил Антон от Клеопатры Каратыгиной; ответ ей он тоже послал телеграфом: «Совершенно здоров. Благополучен. Кланяюсь, благодарю». Неожиданно, после четырехлетнего молчания, дала о себе знать Александра Похлебина: «Как Вы часто болеете, Антон Павлович! Это невозможно! Сердце разрывается на части, как подумаю, что с Вами делается. Как была бы я счастлива, если бы услыхала, что Вы здоровы. <…> Боялась, что известие о потере отца окончательно подорвет Ваше здоровье»[448]. (Похлебина теперь жила в деревне помещицей, но жизнью была недовольна: «Полюбить народ никак не могу, слишком он невежествен и дик».) Дуня Коновицер послала Чехову шоколаду, Наталья Линтварева — украинского сала. Потом и сама приехала проведать Антона; как всегда, заливалась звонким смехом, а когда умолкала, советовалась с ним насчет покупки в Ялте земельного участка.
