Маргарита Павлова - Писатель-Инспектор: Федор Сологуб и Ф. К. Тетерников

Хорошо ли я одет,
Черезмерно худо ли,
Бодро я гляжу на свет,
Не теряю удали.

Хоть порой душа моя
Никнет и печалится,
Хоть порой тоска-змея
Нестерпимо жалится,

Хоть порою под прутом
Вьется тело голое,
Да придет ко мне потом
И пора веселая,

Удальство и озорство
Будто разгуляются,
Не боятся ничего
И ни в чем не каются.

Долощить ли хоть лозой,
Чтобы стал я шелковым?
Видно, род мой озорной,
Не добиться толка вам.

Хотел я быть героем
И бабушке сгрубил,
Но скоро кухню воем
И ревом огласил.

За дерзостное слово,
Ворвавшееся в речь,
Опять меня сурово,
Раздевши, стали сечь.

У пяток много прыти,
Но в сердце скисла прыть,
И я ору: — Простите!
Не буду я грубить!

Я шел дорожкой средь могил,
Осенний вечер смутен был,
Луна сквозь облака светила,
И все уж с кладбища ушли.
Мне было страшно и уныло.
Кресты как будто стерегли.

Казалось мне в неверном свете:
Кресты качаются все эти,
И скоро встанут те, кто там
Должны в земной утробе стынуть,
Кому лишь только по ночам
Дозволено могилу кинуть.
И под одеждой, мнилось мне,
Холодным пальцем по спине
Водил погнавшийся за мною,
И вызывал холодный пот,
И наполнял меня тоскою
Вплоть до кладбищенских ворот.

Я за оградой очутился,
Холодный ужас с плеч свалился,
И жизнь обычная мила,
И все снести достанет силы,
Чем жизнь трудна и тяжела,
И даже розги стали милы.

Сегодня утро было ясно,
Уроки хорошо прошли,
А вечерело очень красно,
И тучи в небо поползли.

И вечер темен. Мама хлещет
Нещадно розгами меня,
И тело голое трепещет,
Но что же вся моя возня,

Мольбы, и крики, и рыданья!
— Ой! Мама, милая! Ой! ой!
Прости! Помилуй! — Наказанье
Терпи, голубчик! Не впервой! —

Удары медленно считает:
— Вот тридцать два! Вот тридцать три!
Что, больно, милый? — И стегает. —
Без спроса, дурень, не бери! —

— Прости! Прости! — Терпи, сыночек!
Еще один! Вот тридцать пять!
— Ой! ой! — Терпи же, голубочек!
Что, будешь сахар воровать?

Так вот тебе! Еще! Вот сорок!
Да пятками-то не махай!
Коль жить не можешь ты без порок,
Так вот тебе! — Ой! Ой! Ай! Ай! —

Сечет, сечет. — Вот сорок восемь!
Еще один! Вот пятьдесят!
Ну, а теперь сынка мы спросим:
Ты сознаешь, что виноват? —

— Ой, мама, виноват! Не буду!
Не буду больше никогда!
Я этой порки не забуду,
Запомню, мама, навсегда!

— Так! Задний ум, коль слаб передний,
Тебе вколачивает боль!
Горяченький, зато последний,
Десяток получить изволь! —

Еще десяток отсчитала,
Потом спросила: — Что, сынок,
Довольно? Или еще мало? —
— Спасибо, мама, за урок!

Вот четыре мальчугана
Подошли ко мне, смеясь.
Вижу их, как из тумана,
И смущаясь, и стыдясь.

Очень быстро обнажили,
И в минуту на полу,
Не стесняясь, разложили, —
И уж розги здесь в углу.

Саша крепко держит руки,
Леша ноги захватил.
В ожиданьи стыдной муки
Я дыханье затаил.

Петя слева, Миша справа
Стали с розгами в руках.
Начинается расправа,
Болью гонит стыд и страх.

Мне стерпеть не удается,
И сквозь резкий свист ветвей
Крик и рев мой раздается
Громче все и все звончей.

Нестерпима эта кара,
Но приходится сносить,
От удара до удара
О прощении молить.

Розги трепаные бросят, —
Полминуты лишь вздохну,
И уж новые заносят.
И опять молить начну.

Но суровый Бальзаминов[1046]
Не прощает ни за что.
Все мольбы мои отринув,
Отсчитал мне ровно сто.

              ДНЕВНИК
Дневник содержит школьный мой
Страницы строгих предписаний,
И дальше поместился строй
Моих проступков и взысканий.

Сперва директорский наказ,
Потом идут десятки правил.
Инспектор строгость их не раз
Меня почувствовать заставил.

Есть правило, что босиком
Я быть обязан на уроке,
И как справляться мне с трудом,
Все точно вычислены сроки.
А дальше ряд страниц идет,
Где в выраженьях непреклонных
Точнейший вносится учет
Моих деяний беззаконных.

Графа налево уж страшна.
В ней истолчен я, словно в ступке.
Вина там каждая видна,
И надпись у нее: «Проступки».

Четыре главные вины:
Шалил, дерзил, был непокорен,
Ленился, — все они видны.
Дневник мой ими изузорен.

Я уронил случайно стул,
На классной губке есть прореха,
По классу вдруг пронесся гул
От детского живого смеха,

Иль кляксу посадил в журнал
Или на книжную страницу.
Иль пальцем по стеклу стучал,
Иль с шумом уронил таблицу,

Иль мелу в классе накрошил,
В руке почувствовав усталость, —
Инспектор все определил
Одним именованьем: шалость.

Скажи-ка я: — Не виноват!
Нельзя ни шелохнуться детям! —
Ответит он: — Всегда шумят,
А ты дерзишь, так и отметим.

Давай живее свой дневник.
Сейчас же будет и награда,
А ты, дежурный ученик,
Неси живее то, что надо. —

Когда инспекторский приказ
Хотя на йоту мной нарушен,
Или замедлен, хоть на час,
В дневник он пишет: непослушен.
Коль из тетрадей хоть одну
Не просмотрел я, хоть трудился
Над ними ночь, — мою вину
В дневник запишет он: ленился.

Все видит он, за всем следит.
Посмотрит каждую тетрадку.
Усерден он и домовит,
И очень предан он порядку.

Графа вторая широка
И вызывает содроганье.
Над нею надпись жестока,
Одно лишь слово: «Наказанье».

Ее глазами пробегать
Мне вовсе не бывает лестно.
Пришлося часто мне читать
Там надпись грозную: телесно.

Столбец цифирью запестрел,
И надпись: уд., читай: удары.
В них отмечается предел
Грозящей мне телесной кары.

Но в «Наказаньях» есть слова
Слабей: «на голые колени
Стань в классе; час», порою «два»,
Иль «в зале стой на перемене».

Порою запись: «10 плюх»,
Или такая: «6 пощечин».
Хоть розги крепче оплеух,
Доволен все же я не очень.

Таков-то школьный мой дневник.
Учитель я, а в самом деле
Я — босоногий ученик,
Без кар почти что ни недели.

Вот большая перемена
Осенью или зимой.
Каждый день все та же сцена,
Двор училищный — арена,
Где звучат и крик, и вой.

Все зеленые листочки
С веток сорваны. — Ложись! —
И по телу, точно строчки,
Красны полосы и точки
Жгучей сеткою сплелись.

На земле лежу я голый,
Крепко связанный. Беда!
В муке горькой и тяжелой
Я ору пред всею школой:
— Ой! Не буду никогда! —

Средь мальчишек смех и шутки,
Но, кровинки увидав,
Прекратили прибаутки.
Ах, для каждого так жутки
Эти полчаса расправ!

Всяк теперь припоминает,
Не было ли с ним чего,
И с тоской соображает:
«Не меня ли ожидает
Та же порка, как его?»

Наказали, — Убирайся!
Ну, Корнилов, твой черед!
Поскорее раздевайся,
На земле располагайся! —
И Корнилов уж ревет.

Каждый день нагие ветки
Хлещут голые тела.
Посмеются звонко детки,
Пожалеют напоследки
И поплачут иногда.

Две дамы ехали в коляске,
Я мимо с мальчиками шел.
Здесь ожидать плохой развязки
Не догадался б и осел.

Да вот беда, — не снял я шапки.
Не видел, что из дам одна,
Хоть и сидит порою в лавке,
Но Розенбергова[1047] жена.

Вот вечером приказ явиться
К инспектору я получил.
Он начал на меня сердиться,
И долго он меня бранил.

— Ну что ты нос-то задираешь!
Какая дерзость! срам какой!
Вот погоди, ужо узнаешь,
Мальчишка, озорник босой!

Зазнался! Думаешь, — учитель,
Так очень важен и хорош!
Он — наш почтенный попечитель!
Его жену не ставишь в грош?

Что? не заметил? Дуралея,
Негодный, корчить погоди!
Иван! возьми его! Живее
С ним к Розенбергу в дом иди!

Пред Розенбергом стоя, красный,
Босой, взволнован и смущен.
Все объяснил я, но напрасно, —
Не захотел мне верить он.

Я у него просил прощенья
Смиренно, долго, он отверг
Мои все слезы и моленья,
Спесивый, злобный Розенберг,

И молвил: — Кончить не пора ли?
Иди-ка в кухню. Там, в саду,
Тебе уж розог наломали.
Себе накликал ты беду. —
Приказ он отдал: — Босошлепу,
Чтоб нос не задирал вперед,
Разрисовать покрепче……,
Погорячее, в переплет.

И, разогретый очень знойно,
Урок я слушал: — Не зевай!
Вперед веди себя пристойно,
Да кланяться не забывай!

Уж скоро осень будет прелой,
Повиснет яблок наливной,
А на березе пожелтелой
Все гибки ветки, как весной.

Осенней ночью я, как прежде,
В чужой залезу сад опять
С двумя мальчишками, в надежде,
Там сладких яблоков нарвать.

А если попадусь, березы
Стоят недаром у плетня:
Услышу снова брань, угрозы,
И тут же высекут меня.

Но в сердце жажда приключений
Так необузданно сильна,
Что и мучения сечений
Не испугается она.

Притом же этою ценою
Дешевле яблоки достать,
Чем с тощею моей мошною
Их на базаре покупать.

Провал бывает не всегдашний,
И, значит, не всегда секут,
А взятое в ночи вчерашней
Сегодня не отнимет прут.

Вчера меня в чужом саду
За кражу яблок розгами пороли,
А ныне красть опять пойду.
Коли поймают, — что ж бояться боли!

На пять удачливых ночей
Одна порой достанется мне порка,
Зато в подполице моей
Плодов румяных вырастает горка.

Учитель я, но мал почет, —
В училище хожу я босоногий,
И мама розгами сечет,
Сечет и в школе наш инспектор строгий.

От розог мне не убежать, —
За яблоки приму охотно муку,
И весело мне изучать
Полночных краж опасную науку.

Какая низменная проза!
Объелся яблоками я,
И виснет надо мной угроза,
Что плохо ночь пройдет моя.

Желудок нестерпимо режет,
Раздулся бедный мой живот,
И понял я зубовный скрежет,
Который грешников нас ждет.

Во рту погано так и кисло,
Ни усидеть, ни стать, ни лечь.
Угроза новая нависла:
Грозится мама больно сечь.

Я знаю, сбудется угроза,
Мне кары той не избежать.
Какая низменная проза, —
В стыде и страхе трепетать!

Я — учитель, ну так что же!
Малый дома мне почет,
И меня по голой коже
Мать частехонько сечет.

От пощечин рдеют щеки,
Дома я босой сижу,
Даже в школу на уроки
Босиком всегда хожу.

Там строптивости и лени
Бальзаминов не простит
И на голые колени
Стать нередко мне велит.

Так порою час за часом
С шалунами я стою,
И хоть стыдно перед классом,
Но уроки им даю.

По щекам прибьет, ругает
Бальзаминов; иногда
Он и розгами накажет
Так жестоко, что беда.

Он прикажет, и мальчишки
Подбегут ко мне, сдерут
И рубашку, и штанишки,
Бросят на пол и секут.

Я реву, молю пощады,
Слышу звонкий смех детей,
Точно все мальчишки рады
Свисту резкому ветвей.

Даже те, кто сами были
Ныне драны иль вчера,
Точно разом позабыли,
Что ведь порка — не игра.

А инспектор не прощает,
Он всегда неумолим,
И удары он считает
До назначенного им.

Бальзаминов собирал
В классе за ученье плату.
У окошка я стоял,
Вспомнил поле, кашку, мяту.

Был я в блузе, босиком,
Как всегда бываю в школе
За учительским трудом,
А в уме — леса да поле.

Замечтался я, светло
На душе внезапно стало,
А под пальцами стекло
Запотевшее визжало.

Вдруг я слышу крик: — Шалить
Вздумал в классе! Розог! Живо!
Оголить да разложить! —
Подбегают торопливо

Четверо учеников.
Вмиг раздет я, вмиг разложен,
И упал, как с облаков,
Я, в мечте не осторожен.

Раздался свистящий звук,
Началася порка злая.
Я кричал, томясь от мук,
О прощеньи умоляя.

Но инспектор был суров,
Сорок розог отсчитали.
Ни мольбы, ни крик, ни рев
Мне ничуть не помогали.

Бальзаминову дана
Власть большая надо мною,
Мне расправа суждена
Вслед за каждою виною.

Утро. Солнце светит мне в окошко,
А в душе тревога, скука, лень.
Вижу, тучка крадется, как кошка, —
Вот сейчас тут на пол ляжет тень.

День опять пройдет в труде и скуке,
Буду вновь мальчишкам толковать
О Петре Великом, да об луке,
Да о том, где надо ставить ять.

Может быть, все мирно обойдется.
Может быть, придут и боль, и стыд,
К пустяку инспектор придерется,
Выдрать розгами меня велит.

Дома вновь докучные тетрадки,
Где ошибок бестолковых сеть,
Где все буквы кривы, косы, гадки,
И за полночь с ними мне сидеть.

В этой скуке, словно развлеченье,
Если мать случайно рассержу,
И под мукой жаркого сеченья
На полу я голый полежу.

Как этот час был беспощаден!
Я истомился, как в аду,
И множество кровавых ссадин
Пылает на моем заду.

Инспектор был весьма рассержен
Непослушанием моим,
И вот я в классе был повержен
На голый пол совсем нагим.

За локти, за ноги держали
Меня мои ученики,
И два ученика стегали
Меня во весь размах руки.

Немного дети посмеялись,
Потом затихли все, и вот
Одни лишь в классе раздавались
Мой рев, мольбы, ударов счет.

Вот насчитали сто. — Довольно!
В рубашке на коленях стой.
Ну что, мерзавец, стыдно? больно?
Да постоишь и в мастерской. —

Звонок. Ушли на перемену.
Потом опять даю урок.
Весь красен. Каждому колену
Пол одинаково жесток.

Не слышно вовсе разговоров,
И не смеется уж никто,
И только раз сказал Егоров:
— Небось, взревешь, как всыплют сто!

В переплетной мастерской
Клей поставил на плиту я
И работою другой
Занялся, беды не чуя.

Кто-то дров не пожалел
Сунуть в печку потрудился.
Живо клей перекипел
И по всей плите разлился.

Неприятен клейный смрад,
И убыток — порча клея,
И мальчишки все глядят
На меня, вперед жалея.

И кастрюлька вмиг снята, —
Горячее клей, чем надо, —
И очищена плита.
Бальзаминову досада;

Рассердился, стал вопить:
— Захотел ты, видно, порки!
Оголить и разложить!
Отодрать на обе корки! —

И пришлось мне на пол лечь.
Начинается расправа, —
Мальчуганы стали сечь,
Хлещут розги слева, справа.

Весенний вечер. Спит дорога.
Тихонько свищут соловьи.
Молчит недавняя тревога,
И близко плещутся ручьи.

Иду березовою рощей.
Скажи мне, милый соловей,
Что может быть милей и проще
Весенней песенки твоей?

Качнулась тонкая береза
Под легким, свежим ветерком, —
Но где ж пленительная роза,
Сдружившаяся с соловьем?

И вот березовые ветки
Несут мне горестный ответ:
— Здесь нету розовой беседки,
И розы соловьиной нет.

А если розочек желаешь,
То в садик свой иди скорей;
Там, сколько хочешь, наломаешь
Себе березовых ветвей.

Сегодня раннею порою
Не розги пели там твои, —
Ручные звонко над тобою
Тогда свистали соловьи.

На Юге соловей и роза
Для сладких песенок сошлись,
Тебе ж веселая береза
И соловей в одно слились.

В ночь, как папоротник цвел,
В чащу я босой пошел
Потихоньку ото всех,
Поискать себе утех,
Тайну ночи той открыть,
Клад найти, счастливым быть.

Но я тьмою был пленен,
В сон ленивый погружен,
Час заветный я проспал
И цветка не отыскал.

Просыпаюсь, — день давно,
А в душе моей темно.
Надо мне домой идти,
Но забыл я все пути.
К счастью, встретил я людей,
Помогли беде моей.

Но вернулся я домой
Только в полдень золотой.
— Где ты был? — спросила мать.
Что сказать, чтоб не соврать?

Говори или молчи,
Знаю, будут розгачи,
И признался я во всем,
И пришлось мне голышом
Наказание терпеть
И под розгами реветь.

Еще немало мне осталось
Тетрадок школьных просмотреть.
Уж поздно. Я гоню усталость,
Чтоб завтра не пришлось реветь.

Но клонит сладкая дремота,
Туман в глазах, темно кругом,
Потяжелели отчего-то
Босые ноги под столом.

Дремлю, дремлю, и, засыпая,
Вдруг мамин окрик слышу я:
— Задрыхнул! Ж-у настегаю! —
И вмиг дремота где ж моя!

И снова спорится работа,
Бежит рука с карандашом,
Тихонько отбивают что-то
Босые ноги под столом.

Чулок на спицах быстро вяжет,
На стуле сбоку сидя, мать,
И знаю, — розгами накажет,
Коль снова вздумаю дремать.

Все вместе: проворная пляска,
Свист розог, и рев мой, и вой.
Ветвей беспощадная ласка
Так мучит, что сам я не свой.

Лишь пятки танцуют без лени,
Совсем неподвижен живот.
Меня положив на колени,
Мать порет, а боль все растет.

Все порет, браня, упрекая.
Реву я и вою, как зверь;
Вдруг, новым стыдом обдавая,
Скрипит, открывался, дверь.

Мещанка знакомая входит
И сын ее, мой ученик,
И страх на мальчишку наводит
Мой, розгами вызванный, крик.

Лукаво смеется бабенка
И стала мальчишку пугать:
— И ты заревешь так же звонко,
Как стану тебя я стегать.

Учитель от этакой порки,
Наверное, встанет сердит
И мне тебя на обе корки
Пороть хорошенько велит.

И рад бы не пошел,
И рад бы не давался,
Да схватят за хохол:
— Терпи, коли попался! —

И рад бы я, не лег, —
Рубашку с плеч стащили,
Штаны стянули с ног,
Меня же разложили.

И рад бы убежал,
Да держат очень крепко.
И рад бы не кричал,
Да розги хлещут лепко.

Сподручней быть смирней,
Без спора покориться
И на пол поскорей,
Раздевшися, ложиться.

В окне кисейная гардина,
За ней блестит лукавый взор, —
Довольно милая картина,
Которою украшен двор.

Порой гардину отодвинет
Соседка и, раскрыв окно,
Словечко бойкое мне кинет,
А что сказать — ей все равно.

Порой, сорвав за веткой ветку
И листья сбросивши в саду,
Увижу резвую соседку,
Когда я на крыльцо взойду.

Румянцем щеки вдруг зажгутся,
Но эти ветки как ни прячь,
Ведь все равно к ней донесутся
Чрез узкий двор мой крик и плач.

В окна открытые ветер бежит,
Летнего дня с ним вливается жар.
Я на колени поставлен. Жужжит,
В голую ногу впиваясь, комар.

Брошены голые ветки берез,
И шевельнуться не смеет рука —
Скинуть докучного. Стыдно до слез.
В небо гляжу, где плывут облака.
Вольная тучка, плыви да лети.
Там не понятен ни стыд мой, ни плен.
Как хорошо бы на речку пойти,
С удочкой в воду залезть до колен!

Уже на запад солнце клонит,
А воздух дышит горячо.
На речку мама снова гонит:
— Иди-ка, поуди еще! —

Хоть лень идти, но с мамой споры
Мне наказанием грозят,
И вот мои недолги сборы.
Менять не надобно наряд.

И в легкой полотняной блузе,
В коротких до колен штанах,
В потертом сереньком картузе,
В природных прочных сапогах

Забрел я в реку. Удят рядом
Со мной мои ученики,
Завистливым взирая взглядом
Все на чужие поплавки.

Улов удачен. Не осудит
Меня взыскательная мать
И, улыбаясь, ужин будет
Из свежих рыб приготовлять.

Привыкнуть можно ко всему,
А все же к розгам не привыкну.
К стыду большому моему,
При первом же ударе вскрикну.

Сбирает мама прутья в пук,
Лежат другие прутья розны,
А мне уж страшно острых мук,
И шелестенья прутьев грозны.

Велит совсем раздеться мне,
И даже сдернута рубаха,
И пробегает по спине
Холодное дыханье страха.

Сечет, и слезы в три ручья,
Мечусь напрасно, крепко связан,
Такая боль, как будто я
Сегодня в первый раз наказан.

— Не буду больше! больно! ой!
Ой! ой! прости! — кричу невольно. —
Ой! мама! сжалься надо мной!
Ой! ой! прости, помилуй! больно! —

Хотя случалося порой,
Что и не раз в неделю секла,
А все ж привычки никакой
К домашнему преддверью пекла.

В бане жарко и туманно,
И четыре мальчугана
На скамью велят мне лечь,
Моют быстро, осторожно,
Очень ловко. Я тревожно
Жду конца: ведь будут сечь.

Со скамейки сняв, водою
Обольют вдруг ключевою
И разложат на полу.
Вот и розги уж готовы,
И топорщатся, суровы,
На скамеечке в углу.

Все четыре мальчугана
Мной недавно были драны, —
Вот полоски как сини!
Мне случайность не забавна, —
Усмехаются, и славно
Будут сечь меня они.

Пред бедою неминучей
Догадался я, — не случай
Надо мной их нынче свел:
Когда в баню посылала,
Мать таких и подбирала,
Чтобы каждый всласть порол.

В стране сурового изгнанья
На склоне тягостного дня
Святая сила заклинанья
Замкнула в тайный круг меня.

Кому молюся, я не знаю,
Но знаю, что услышит Тот,
Кого молитвой прибываю,
Кому мечта моя цветет.

Его мимолетящей тени
Шепчу молитву, прост и бос,
Склонив смиренные колени
На травной ласковости рос.

И заклинанья не обманут,
Но будет то же все, что есть,
И страх, и стыд, и боль предстанут.
Все кары надо перенесть.

И с этой ласковой березы,
Где листья клейки по весне,
Покорно наломаю лозы,
Сулящие мученья мне,

И непреложность заклинанья
Зажжет восторги в муке злой,
Когда звенящий крик страданья
В протяжный перельется вой.

Сгорала злость моя дотла
В кровавой ярости сеченья.
Была медлительна и зла
Вся эта пытка исправленья.

Наказывали на дворе.
Соседки из окна смотрели.
Смеясь, как в бешеной игре
Хлестали розги и свистели.

Их брат, веселый мальчуган,
Меня с товарищем пороли.
Держали двое. Как чурбан,
Лежал я и орал от боли.

Когда секут, сгорает стыд.
Хоть все в окрестности сбегитесь,
Но об одном лишь боль вопит:
Простите! Сжальтесь! Заступитесь! —

Нет, не заступятся. «Секут,
Ну, значит, так ему и надо!»
И даже розги принесут,
Взамен истрепанных, из сада.

Я проснулся ночью. «Вспомни!» —
Словно кто-то прошептал.
Вот глядит луна в окно мне,
На пол свет ее упал.

Сердце бьется, — вспомнил сразу,
Что, стыдом меня казня,
По Сосулькину приказу
Завтра высекут меня.

Что сказал я, было ль дерзким,
Я не знаю. Был я прям,
Очень возмущаясь мерзким,
Плутовским его делам.

Слушать истину не лестно…
Вечером позвал он мать.
Решено: меня телесно
Завтра в школе наказать.

Что, луна, в окно ты светишь?
На меня зачем глядишь?
Что мне скажешь? чем приветишь?
Чем забавить поспешишь?

Не томи ты желтым светом,
Издеваясь и дразня!
Сам ведь помню я об этом:
Завтра высекут меня.

Запросили в гости,
Да не скрыли злости,
Начали шпынять:
Очень уж я скромен,
Обиход мой темен,
И строптива мать.

Чем же недовольна?
Часто ли и больно,
И за что сечет?
Иль мне так и надо?
Розги где: из сада
Иль в лесу берет?

Правда ль: бережлива
Так, что всем на диво.
И велит ходить
Мне босым? Жалею
Денег, иль не смею
Обуви носить?

Мне б сказать им смело:
— Вам-то что за дело?
Что за разговор? —
Но совсем смущаюсь,
Мямлю, запинаюсь.
Потупляю взор,

И язык что пробка,
И сижу я робко.
Красен, словно рак.
И язвят нежадно,
Думая злорадно:
«Этакий дурак!»

Исправник старый мирно жил
И зубы мужикам лощил.
Его жена была портниха
И учениц лупила лихо.

Два сына были озорные
Мальчишки. Не умела мать
Унять их, и городовые
На двор вели их часто — драть.

Порой заказчица-купчиха
С улыбкой слушала их вой.
Промолвит: — Сын-то мой — блажной! —
— Пришлите! — скажет ей портниха.

И смотришь: точно, вечерком,
Послушав розочного свиста,
Мамаша в полицейский дом
Тащила сына-гимназиста.

Городовым дает на чай,
А те: — Барчонок, получай! —
Они, подачке щедрой рады,
Секут мальчишку без пощады.

Иной мальчишка сам придет,
Неся от матери посланье,
А после порки сам дает
На чай за это наказанье.

Я одного спросил: — Пришел
Зачем ты сам? — Сказал: — Послали!
Когда б отец меня привел,
Ударов вдвое больше б дали. —

Увы! я скоро поспешил
И сам туда ж дорогой близкой
Пришел я с маминой запиской,
И все, что надо, получил.

— Все повторять одно и то же
Тебе не стану по сто раз,
А накажу тебя построже.
Неси, дежурный, розги в класс.

Да накажу тебя иначе,
Чтоб побольней да постыдней,
И положенье нележаче
Сейчас займешь ты, дуралей.

Разденься, да живей ложися,
Живот на стол, а ноги — вниз. —
Смеяться дети принялися
На тот инспекторский каприз.

А мне и стыдно, и неловко.
И руки, ноги мне тотчас
Связала крепкая веревка,
И злая кара началась.

Со стороны смешно движенья
Ног оголенных наблюдать,
Но в этом странном положеньи,
Ах, мне-то каково лежать!

Утро. В классах шум. Тоскливо.
Жду я. В карцер входит врач.
С ним Сосулька; крикнул: — Живо
Раздевайся, да не плачь! —

Я снимаю, холодея,
Все, надетое на мне,
И мурашки, страхом вея,
Побежали по спине.

Врач мне грудь послушал, кожу
Щупал, мял со всех сторон.
Буркнул: — Жалостную рожу
Корчить нечего, — силен.

Сердце, легкие в порядке.
Двести розог можно дать.
Розгачи хоть и не сладки,
Да придется получать.

Длинным школьным коридором,
Мимо классов, где шумят,
Провожаем злобным взором,
Прохожу, тоской объят.

Вся одежда там осталась,
В этом карцере глухом,
Где мечта моя металась
Двое суток под замком.

И теперь иду я голый,
Весь румянцем залитой.
Предстоит мне час тяжелый
На полу там в мастерской.

Сам себя не понимаю,
Только верю я себе,
Потому что твердо знаю:
Верить надо нам судьбе.

Я бываю зол порою,
Раздражителен, угрюм,
И, отравленный тоскою,
Полон горьких мыслей ум.

Становлюсь я мрачно-дерзок,
Все б ломать да отрицать,
И себе тогда я мерзок,
Но с грозой приходит мать.

Розги гибкие взовьются
Беспощадно надо мной,
В тело голое вопьются,
Вызывая крик и вой.

И душа моя смирится,
Муками утомлена,
И на сердце водворится
Благодатно тишина,

Точно это мне и надо.
Точно иначе б не мог
Сердце вырвать я из ада
Необузданных тревог.

Так, умом не понимаю,
Но смиренною душой
Все покорно принимаю,
Что мне послано судьбой.

В душевной глубине бушует
Звериная, нагая страсть.
Она порою торжествует,
Над телом проявляя власть.

Вот дама рощицей проходит,
Легки одежды у нее,
А за кустами уже бродит
Вблизи двуногое зверье.

Вот повстречались. Даме жутко,
Но уже похоть в ней горит,
А парень к ней. — Ай, баба! Нутка!
Ложись на травку! — он кричит.

Она бежит, он догоняет,
В его руках дрожит она.
Хватает, на землю бросает, —
И в миг она оголена.

Из-под разорванной рубашки
Прерывистый чуть слышен стон.
На голые он давит ляжки,—
И труд веселый совершен.

— Пошла! — И дама убегает,
Закрыв лицо. В глазах туман.
Смеясь и плача, повторяет:
— Вот негодяй! Какой мужлан! —

Но в сердце нарастает радость,
Идет все медленней она,
Звериную изведав сладость,
Как от шампанского пьяна.

Порою все же не довольно
Объятий грубых и простых,
И тело жаждет своевольно
Метаний и безумств иных.

Тоска томит, и нетерпенье,
И все досадует и злит,
И кто же это все волненье
Поймет и быстро исцелит?

Целители не понимают,
Целимые же не хотят,
Но все же то они свершают,
Что силы тайные велят.

Настала грозная минута,
И розги в воздухе взвились,
И раздражение и смута
В душе внезапно улеглись.

В тройном союзе все сплелося:
Ликуют боль, и стыд, и страх,
И все томление сожглося
В мольбе, и в криках, и в слезах.

Пусть после этих наказаний
Мне стыдно, а другим смешно,
Но стихло пламя беснований,
В крови погашено оно.

Денег нету ни гроша,
Зато слава хороша.

Зададут порой вопрос:
— Отчего ты ходишь бос?

Но на это прост ответ:
— Оттого что денег нет.

А на нет ведь нет суда,
Значит, нету и стыда.

Тот осудит, кто глупей,
Тот похвалит, кто умней.

Глупый скажет: — Босиком
Не пойдешь в богатый дом.

Умный скажет: — Примечай,
Как босые входят в рай.

Глупый скажет: — Скуп и нищ.
Для сапог не нужно тыщ.

Умный скажет: — Знать, не мот
И копейки бережет.

Глупый скажет: — Холодно,
Босиком ходить смешно.

Умный скажет: — Закален,
Бережет здоровье он.

И такой вопрос дадут:
Отчего тебя секут?

Так же можно отвечать:
Ведь родная учит мать.
Глупый скажет: — Стыд какой!
Все смеются над тобой!

Умный скажет: — В пол лицом,
Мать проучит прутовьем,

Ей покорен, — молодец!
Тут греху всему конец.

Прут с березы не убьет,
А на добрый путь взведет.

Умных меньше, чем глупцов,
Да боятся мудрецов.

То, что умный говорит,
После глупый повторит.

И со мной сбылося то ж:
Скажет умный, так поймешь.

Посмеялись надо мной,
Покачали головой,

Но меня ж они потом
Называли молодцом.

Значит: денег ни гроша,
Зато слава хороша.

В палящий полдень в темный лес
Унес я к светлому ручью
О