Так же, как я была убеждена, что наша церковь и вся Большая Никитская принадлежат нам, так я была убеждена, что асфальтированный переулок, где находился бабушкин дом, вместе с соседней церковью, принадлежит ей. Даже не только переулок, но и вся Тверская площадь с домом генерал-губернатора, казармами и большой гостиницей «Дрезден» с роскошным гастрономическим магазином внизу. Гостиница и магазин действительно принадлежали ей. Дом ее стоял посреди обширного двора, усыпанного красным песком. Здесь же находилась конюшня и еще несколько небольших домов, отдававшихся «внаймы». «Именитое купечество», проживавшее за Москвой-рекой, было тогда очень малообразованно. Царили патриархальные нравы старой Руси, почти средневековый семейный деспотизм, всемогущество денег, изображенные в драмах Островского. Бабушка, вышедшая из этой среды, едва умела читать и писать. У ее мужа, сына крестьянина, развозившего по домам уголь и воду, дело обстояло не лучше. Но ее дети – мои тетки и дяди – получили блестящее образование. Все четыре сына учились в Университете, шесть дочерей брали уроки у тех же университетских профессоров и в совершенстве владели тремя-четырьмя иностранными языками. Когда я была совсем маленькой, мои тети и дяди всегда встречали меня самым шумным и бурным весельем. Я была первой внучкой, поэтому меня баловали и захваливали. «Поклонение младенцу», – говорила моя старшая тетка Александра. Меня удивляло, что все они обращались к своей матери на «Вы», тогда как я говорила ей «ты», и она, так меня баловавшая, со своими детьми обходилась иногда очень сурово.
Так как дом первоначально предназначался для меньшей семьи, а с ее увеличением не раз расширялся и перестраивался, то теперь он представлял собой целый лабиринт комнат и комнаток, переходов и приступок. Три этажа соединялись разнообразными лестницами и лесенками. Две комнатки самой бабушки были совсем крошечные. Перед большим киотом в углу горели лампады, и в этом помещении всегда немного пахло оливковым маслом.
Поля вместе с нами жила у бабушки и ухаживала за нами. Она рассказывала нам сказки. Одна из ее сказок всегда производила на меня сильное впечатление: братец с сестрицей пошли в лес по ягоды. Братец кладет ягоды в кузовок, а сестрица – в ротик. Когда пришло время вернуться, сестрица убивает братца, хоронит его, а ягоды относит домой и говорит, что братец заблудился. Но на могилке вырастает тростник, идут мимо прохожие, вырезают из тростника дудочку. И дудочка поет: «Дудочка – потихоньку! Дудочка – полегоньку! Злая меня сестрица убила, в лесу схоронила, за ягодки, за красненькие».
Жалость к братцу заливала меня, и я чувствовала на себе вину сестрицы, потому что в ее лице я всегда видела себя, а в лице братца – своего брата Алешу. Как я после от него узнала, он тогда тоже видел во мне «злую сестрицу».
От времени, когда мы жили в бабушкином доме, память сохранила мне несколько странных переживаний. Мне подарили жестяную кукольную плиту, хотя в то время я еще не играла в куклы. Как-то я заглянула внутрь этой плиты, воображая себя совсем маленькой, а внутренность плиты обширным помещением. Стены этого помещения отражали друг друга, и получалась какая-то унылая бесконечность. Я повторяла этот опыт, и каждый раз появлялось одно и то же чувство холода и одиночества. Это же самое ощущение бывало у меня много позднее, когда я силилась представить себе холод и одиночество Сатаны. Однажды, лежа на полу, я увидела все предметы опрокинутыми, люди висели вниз головой; и на какое-то мгновение я уже не знала, как правильно. Все было наоборот, и я нарочно снова и снова вызывала это состояние. Странное чувство испытывала я также, когда нас провозили по Большой Никитской мимо нашего дома, чтобы мама, не посещавшая нас из-за опасности заражения, могла бы хоть посмотреть на нас в окошко. Мы ее не видели сквозь стекла. Окна были заклеены по-зимне-му, и только маленькая форточка наверху давала доступ свежему воздуху. Но я знала, что она нас видит. Было так странно видеть наш дом снаружи, как чужой. Он казался мне громадным, а окна мертвыми; существовало ли все, что было внутри, если я сама была снаружи? <…>
Бабушка каждое лето нанимала себе дом в деревне, в каком-либо дворянском имении близ Москвы, куда можно было добраться только на лошадях. В этих великолепных усадьбах, со старинными липовыми парками, со множеством цветов, украшавших террасы, лестницы и цветники, сохранялись старые традиции. Обедневшему дворянству приходилось сдавать свои дворцы в наем буржуазии. Помню, как в имении князя Вяземского мне показывали комнату, где жил Александр Пушкин. Показали также пресс-папье – гроб, в нем труп, который едят черви. Пресс-папье принадлежало масонам, – сказали мне. Комнату Пушкина вместе с пресс-папье я рассматривала с величайшим почтением, хотя и не имела тогда ни малейшего представления ни о Пушкине, ни о масонах.
Бабушка была большой любительницей цветов. Каждый день рано утром, до завтрака, она шла в своем белом утреннем пеньюаре из китайского шелка в сад и срезала розы, еще мокрые от росы, и складывала в корзинку, которую я носила за ней. Каждый год я часть лета проводила у нее[47].
Театральная улица
Т. П. Карсавина[48]
Моя бабушка, Мария Семеновна, жившая обычно у маминой сестры, всегда приезжала к нам на рождественские праздники. Ее посещения доставляли мне большую радость. Очень остроумная, с неизменно ровным и прекрасным характером, она обладала редкой способностью радоваться жизни, которую не смогли в ней подавить даже чрезвычайно стесненные материальные обстоятельства. Когда-то она была настоящей красавицей, и до сих пор еще у нее сохранились прекрасные темные глаза и гладкая кожа, как у молодой женщины. Свой нос с горбинкой бабушка называла римским. Греческая кровь (она была урожденная Палеолог) придавала ее красоте оригинальный характер. Бабушка обожала беседовать с нами о своем детстве и обо всей своей жизни. Как только у нее находились слушатели, она вспоминала сотни историй и рассказывала их всегда с одинаковым увлечением, независимо от того, кто окружал ее – дети, прислуга, родственники или чужие люди. Случалось, что мама пыталась прервать ее веселую болтовню: «Мама, ты забываешь, что говоришь с детьми!» Но мы умоляли бабушку продолжать. Ее истории напоминали сказки из «Тысячи и одной ночи».
С юмором, вдохновенно рассказывала она – а нам было тогда меньше десяти лет – о балах-маскарадах в Благородном собрании в Санкт-Петербурге, где она сумела очаровать императора Николая Павловича, об изменах мужа, который приходил к ней исповедоваться в грехах со словами: «Мари, ангел мой, ты все поймешь и простишь!» Дедушка умер молодым, растратив все состояние и оставив без гроша молодую жену с тремя маленькими детьми. Долгие годы она жила в крайней бедности, но вспоминала об этом без горечи и даже довольно весело.