Большая часть армейских полковников, с четырьмя-пятью офицерами или солдатами вокруг своего орла, признавала только собственные приказы: всякий думал о спасении. Были люди, которые сделали двести лье, не повернув назад головы. Это было всеобщее «спасайся кто может!».
Впрочем, исчезновение императора и несостоятельность Мюрата не были единственными причинами такого беспорядка; главной виновницей была суровая зима, которая в это время стала очень лютой. Она всё усугубляла; она, казалось, создала всевозможные преграды между Вильной и армией.
До Молодечно и до 4 декабря, когда зима обрушилась на нас, вдоль дороги оставалось меньшее количество трупов, чем до Березины. Этим мы обязаны мужеству Нея и Мезона, удерживавшим неприятеля, более сносной тогда температуре, некоторым запасам, которые давала менее разоренная местность, и, наконец, тому, что при переправе через Березину уцелели наиболее крепкие люди.
Поддерживалось нечто вроде порядка внутри беспорядка. Масса беглецов брела, разделившись на множество мелких групп в восемь — десять человек. У многих из них была еще лошадь, нагруженная съестными запасами или сама служащая им этим запасом. Ветошь, кое-какая посуда, походный ранец и палка составляли пожитки этих несчастных и их вооружение. У солдат не было больше ни оружия, ни мундира, ни желания сражаться с неприятелем, а лишь с голодом и холодом; но у них остались твердость, постоянство, привычка к опасности и страданиям и всегда гибкий, изворотливый ум, умеющий извлечь всю возможную пользу из любого положения.
Но после Молодечно и отъезда Наполеона, когда зима, удвоив свою жестокость, напала на каждого из нас, все эти мелкие группы, сплотившиеся для борьбы с бедствиями, распались: теперь борьба совершалась изолированно, лично каждым. Самые лучшие солдаты уже не уважали себя: ничто их не останавливало; никто ничего не видел; у несчастья не было ни надежды, ни сожаления; у отчаяния больше уже не было судей, не было и свидетелей: все были жертвами!
Не было больше братства по оружию, не было общества — невыносимые страдания притупили всё. Голод, мучительный голод довел этих несчастных до грубого инстинкта самосохранения — единственного сознательного чувства у самых свирепых животных, ради которого они готовы пожертвовать чем угодно; варварская природа, казалось, привила им жестокость. Как дикари, сильные грабили слабых; они сбегались к умирающим, часто не дожидаясь даже их последнего вздоха. Когда падала лошадь, то могло показаться, что вокруг нее собралась голодная стая волков: они окружали ее, разрывали на куски, из-за которых спорили между собой, как лютые собаки!
Всё же большая часть еще сохраняла достаточно моральных сил, чтобы искать спасения, не вредя другим; но это было последнее усилие их добродетели.
Считается пороком эгоизм, вызванный избытком счастья; здесь эгоизм был вызван избытком несчастья, и потому более простителен; первый — добровольный, а последний — почти вынужденный; первый — преступление сердца, а последний — проявление инстинкта и действует чисто физически: и действительно, остановиться на минуту — значило рисковать жизнью! Протянуть руку своему товарищу, своему умирающему командиру было актом изумительного великодушия. Малейшее движение, вызванное состраданием, становилось великим подвигом.
Так поступали немногие, которые оставались твердыми в этой борьбе против неба и земли; они защищали слабейших и помогали им; это фениксы, возрождавшиеся из пепла.
Шестого декабря, на следующий же день после отъезда Наполеона, небо показало себя еще ужаснее: птицы падали замерзшими на лету! Атмосфера была неподвижной и безмолвной: казалось, что всё, что могло в природе двигаться и жить, даже сам ветер, было подавлено, сковано и как бы заморожено всеобщей смертью. Ни слов, ни ропота, лишь мертвое безмолвие, безмолвие отчаяния!
В этом царстве смерти все двигались, как жалкие тени! Глухой и однообразный звук наших шагов, скрип снега и слабые стоны умирающих нарушали это гробовое безмолвие. Ни гнева, ни проклятия, ничего, что предполагает хоть немного чувства; едва оставалась сила умолять; люди падали, даже не жалуясь, — по слабости ли, из покорности ли, или же потому, что жалуются только тогда, когда надеются смягчить кого-либо, или думают, что их пожалеют.
Таковы были последние дни Великой армии.
Ее последние ночи были еще более ужасны; те, кого темнота захватывала вдали от всякого жилья, останавливались на опушке леса; там они разводили костры, перед которыми и сидели всю ночь, прямые и неподвижные, как призраки. Они не могли согреться этим теплом; они пододвигались к нему так близко, что загоралась их одежда. Ужасная боль заставляла их лечь, а на другой день они напрасно старались подняться.
Но те, кого зима оставила невредимым и кто хранил еще остатки мужества, готовили себе скудный обед. Так, в Смоленске обед состоял из нескольких ломтей жареной конины и ржаной муки, разведенной в растопленном снеге, или галет, которые, за отсутствием соли, приправляли порохом из патронов.
В Жупранах, в том городе, где император на один только час разминулся с русским партизаном Сеславиным, солдаты жгли целые дома, чтобы согреться на несколько минут. Зарево этого пожара привлекало несчастных, которых суровый холод и страдания довели до безумия; они сбегались в бешенстве и со скрежетом зубов и с адским хохотом бросались в эти костры, в которых и погибали в ужасных мучениях. Голодные их товарищи без ужаса смотрели на них; были даже такие, которые подтаскивали к себе эти обезображенные и обугленные пламенем тела и — это правда — решались поднести ко рту эту отвратительную пищу!
Такова была эта армия, вышедшая из самой цивилизованной нации Европы, — армия, некогда такая блистательная, победоносная, имя которой еще царило в стольких завоеванных столицах! Ее самые сильные воины, гордо прошедшие по стольким победным полям, потеряли свой благородный облик: покрытые лохмотьями, с голыми израненными ногами, опираясь на сосновые палки, они едва тащились, а всю силу, которую они когда-то употребляли для побед, теперь использовали для бегства!
Суеверные народы занимаются предсказаниями, и мы уподобились им. Некоторые говорили, что наш переход через Березину освещала комета, и считали это дурным знаком. Другие цитировали древних пророков, которые объявили о нашествии татар на берега Сены именно в это время. Третьи вспоминали об ужасной и разрушительной буре, которая разразилась во время нашего вступления на русскую территорию. «Сами небеса заговорили! И вот она — беда! Сама природа пыталась предотвратить эту катастрофу! Почему мы остались глухими к ее голосу?»
