Мы размашисто шагали, почти бежали. Впереди замаячило оцепление вокруг Белого Дома. Но из оцепления не стреляли. Стрелять начали с крыши мэрии, что рядом, почти вплотную с Белым Домом. Еврей упал. Потом у нас болтали, якобы Кремль специально выписал группу снайперов из Израиля и рассадил на крышах вокруг Белого Дома. Странно: что же они не видели, что достают своего? Или своему ослушнику первому пуля?
Я подал еврею руку, он поднялся, его лишь, сбив шляпу, кроваво царапнуло.
Я закричал: — Вперед! в мертвую зону от выстрелов. Прижимаемся к зданию мэрии.
Мы побежали, что есть силы, и всей полуобезумевшей толпой, разбив стекла, вломились на первый этаж мэрии. Толпа хлынула вверх на ее этажи, выламывая двери, разбивая и ломая все подряд.
А с Садового кольца вал за валом валил и валил народ.
Оцепление вокруг Дома Советов побежало. В проходе между мэрией и Домом Советов стояли их машины, военные шоферы разбегались, оставив ключи зажигания. Машины захватывали, разворачивали:
— Едем брать «Тель-Авидение».
— Разворошим Гнездо Зла!
— Возьмем наш московский Тель-Авив!
— В Останкино! В Останкино!
— Народ, грузись в машины — поедем продажное тель-авидение сучить!
Приказов не было — была разбушевавшаяся святая стихия. Наши люди разве что чуть-чуть ее направляли, в нужные моменты оказываясь впереди и ведя толпу за собой.
Я прошел в Белый Дом, поднялся на внутренний балкон, выходивший во двор. На балконе стояли Руцкой, Константинрв и Макашов. Генерал Макашов все время делал какие-то распоряжения. Константинов вел непрерывный митинг, выступая перед защитниками Дома Советов, толпившимися во дворе.
Я подошел к Макашову, громко на весь балкон отрапортовал:
— Мой генерал! Задача выполнена! Блокада прорвана. Оцепления вокруг Белого Дома больше не существует. Разбежались. Попутно, мы не удержались и со страха, когда начали по нам стрелять, взяли с ходу мэрию. Там сейчас творится, черт знает что.
Стоявший рядом Руцкой засуетился:
— РНЕ? Где РНЕ? Скажите, что я приказал зачистить мэрию. Надо соблюдать порядок. Пусть наведут там порядок. Никаких бесчинств.
«Русское Национальное Единство» было единственной реальной военной силой, подчинявшейся не «Фронту Национального Спасения», не его «командарму» генералу Макашову, а непосредственно Хасбулатову и Руцкому. Мы Баркашова в «Соборе» отговаривали от опрометчивого шага завязываться на «Большого чечена». Но Хасбулатов для РНЕ особняк во дворе Дома Советов предоставил, и наш «Ефрейтор» (так мы его звали за симпатии к Гитлеру) поплыл. А тут ему еще Указом Верховного Совета звание полковника присвоили.
«Ефрейтору-полковнику» крикнули с балкона приказ Руцкого, и он отправился со своими чернорубашечниками чистить мэрию.
Макашов сказал «Летчику»:
— А толпа? Чем занять толпу? Может быть, выступишь?
Руцкой молчал. Макашов приказал мне:
— Гони сам в Останкино. Я сейчас приеду с «афганцами». А толпу? Что с толпой? Беги — разворачивай с Садового кольца прямо в Останкино. Тут и так народу хватает. «Оборона — смерть вооруженного восстания!» Действовать, действовать.
Я ответил: — Захваченные у спецназа и внутренних войск машины уже пошли на Останкино. Каждая битком набита народом. Большая колонна. Едут через город с революционными песнями под красными и черно-злато-белыми знаменами. Все развивается стихийно, мой генерал. Стихия сама разворачивается, ее только чуть-чуть направить. В Останкино наши люди уже ждут, двери откроют. На охране Останкино сейчас всего 37 автоматов. Правда, они вызвали подкрепление. Ну, прибудет еще милиционеров двести. Наших будет больше и наши опытнее: «Днестр», афганцы, понюхавшие пороху. Но надо спешить — спецназ «Витязь» колеблется. Он расписан двигаться на Останкино в случае ЧП. Командир там не наш.
К Макашову подошел офицер, козырнул, что-то зашептал на ухо. Макашов жестко повернулся к Руцкому:
— «Всенародноизбранный» пропал. Отсиживается на даче. Ни слуху, ни духу не подает. Из Генштаба доложили, что тебя ждут. Надо принимать власть. Поезжай вместе с приднестровским отрядом.
— А если там западня?
— Когда восстание, то «если» не бывает. Приднестровцы тебя в обиду не дадут.
— Нет, нет, у нас не восстание. Я всенародноизбранный вице-президент и законно теперь вступил в должность Президента после импичмента «Царю Борису». Мы не штурмуем ни Кремль, ни резиденцию президентского аппарата на Старой площади, не занимаем банки. Все мы делаем только по закону. Мы не взяли в руки оружия!
— Это-то и ужасно-глупо. Сейчас «Царь Борис» растерялся, но завтра, если мы силой не возьмем всю власть сегодня, он просто хорошо, очень хорошо — банки ему деньги громадные дадут! — заплатит. Он выдаст внеочередную зарплату милиции, спецназу, армейским частям, и тех пригонят сюда. И из их массы, молча нам сочувствующей, всегда найдется кучка сволочей, которые за хорошие деньги будут палить по нам… Ладно, опять этот наш постоянный либеральный спор?! ты поедешь в Генштаб?
— Нет, поезжай ты! а я буду до конца руководить отсюда, из Дома Советов.
— Там уже один наш генерал есть. Столько же звезд, сколько у меня, на погонах. Но кто мы? Только генералы. Ты, а не мы, генералы, официально утвержден Верховным Советом на Президентство, вместо «Царя Бориса». Понимаешь, хоть нам и сочувствуют, и армия хоть пока и пальцем не пошевелила, и не двигается даже «Альфа». Но они живые люди. Им нужны гарантии. Они должны видеть нашу решимость.
— Категорически не поеду. Там может быть западня. Я летчик, и меня армейские генералы всегда недолюбливали. Считают выскочкой, продавшимся демократом. Они же все в душе советские, верны присяге. Они даже мою золотую звезду не оценили.
— Ты что, и на телевидение перед страной выступать не поедешь? Через два, максимум три часа мы возьмем Останкино.
— Нет, на телевидение поедешь ты и вот еще Константинов. Он руководитель «Фронта Национального Спасения». Ему и карты в руки.
Лучше бы я не присутствовал при этой жалкой беседе. Руцкой опять праздновал труса. Или, может быть, он воображал себя Ильичом, который отсиживался на конспиративной квартире в кособоком рыжем парике, пока его коллеги брали Зимний Дворец.
У нас было максимум три часа, пока люди определяются, и пока в стране полный паралич власти.
Да, Ельцин все еще на своей даче, все еще в шоке. Но он же очухается. У него в отличие от Руцкого есть характер. Он будет действовать. А люди колеблются, и чашу весов перетянет не тот, кто ждет, что власть ему сама упадет с неба, как перезревшая груша, а кто власти очень-очень хочет.
