…Судьбе было угодно воссоединить имена Шолохова и Шостаковича. Тому причина — подготовка к 30-летнему юбилею советской власти. Надо исполнять указание Сталина создавать современные оперы на советском материале. К Дмитрию Шостаковичу отправился один из видных тогда партидеологов Дмитрий Шепилов. Просил взяться за «Тихий Дон». Но композитор отказался: «Я начал работать, а сейчас оказался перед тупиком… Ведь Гришка не принял советскую власть. Не принял!» Посланец Сталина вспоминал потом: «Я живо представил, как в юбилей советской власти Шостакович выступает с новой оперой, которая должна сместить оперу Дзержинского, и в этой новой опере главное действующее лицо — враг советской власти…»
…Шолохов — странно — никогда ничего не вспоминал о своей деятельности в качестве действительного члена Академии наук СССР. Будто и не был академиком. Он действительно не любил посещать собрания академии.
Но вот 7 сентября вышло постановление Политбюро ЦК «О состоянии дела с академическим изданием сочинений Л. Н. Толстого». Первый пункт утвердил, как сформулировано, — «Государственную редакционную комиссию по наблюдению за изданием полного собрания сочинений Л. Н. Толстого». Для наблюдения! В этот надзирательный орган включены всего пять деятелей: представитель ЦК, представитель правительства, историк-академик и два писателя — Шолохов и Фадеев; он снова стал генеральным секретарем Союза писателей. Ни одного толстоведа! Толстоведы включены просто в редколлегию.
Шолохов читает в постановлении тот суровый счет, что предъявлен вышедшим томам: «Серьезные ошибки… Как в вышедших, так и в подготовленных к печати томах отсутствуют вступительные статьи, освещающие мировоззрение Толстого с ленинской точки зрения…» Опять политика, но ничего о науке толстоведения как таковой!
Еще критика: «Включены все его реакционные религиозно-философские произведения, их различные варианты, а также составленные Толстым конспекты религиозных книг…»
И еще критика: «Не соответствует задачам воспитания советской молодежи и наносит ущерб идеологической работе партии…» В концовке приговор тем, кто прежде готовил издание: «Неспособны проводить ленинские взгляды…»
Какую же позицию займет Шолохов под таким напором партдогматизма?
И снова сошлись стежки-дорожки Шолохова и Фадеева. Фадеев стал председателем комиссии. И начал с такого обращения в издательство: «Следовало бы заменить встречающиеся в рукописях Л. Н. Толстого нецензурные слова — многоточием…» Второе его письмо издателям — нескрываемо перестраховочное: «Мы не сделаем ничего… без того, чтобы знать мнение руководящих инстанций… Мы пойдем на это только при условии, если эти инстанции поддержат нашу точку зрения, согласятся с ней». Стал перечислять — и это-де «неприемлемо» для публикации, и это, покусился даже на толстовские дневники, будто бы по поручению «широких масс»: «Можно сказать, читатель протестует против этого». Особо выделил, что не все члены комиссии готовы исполнять требования Политбюро: мол, «не разобрались» в сути тех сочинений, которые «открыто реакционны» и есть «пропаганда религии».
Кто же из пятерки наблюдателей, удостоенных доверия Политбюро, не блюдет идейное единство? Шолохов! Он отправил директору издательства краткую, но четкую и емкую телеграмму: «Мой дорогой друг заседании быть не могу тчк Я за полноценное издание Толстого тчк Передай мой низкий поклон Родионову зпт его супруге тчк Обнимаю Твой Шолохов». (Родионов, по всей вероятности, главный редактор издательства.) Он против выхолощенного издания и союзник тех, за кем надо надзирать!
Не успел академик Шолохов побыть и нескольких дней в членах Госкомиссии, как его призывают в ряды рассказчиков. Письмо пришло от писателя Пермитина: «Собирается альманах (охотничьих рассказов) под редакцией моего друга, охотника и хорошего человека… Он меня очень просит просить у тебя рассказ… Писатели в сборник намечены серьезные… Не откажи, Михаил Александрович!..» И для заманки такая приписка: «О поездке на весеннюю охоту… Я напишу в дер. Басово, где я охотился на гусей… Живы ли мои гусиные профиля (совершенно необходимые для весенней охоты?)… При встрече у меня за сибирскими пельменями (во что и я верю) подробно информирую тебя об условиях охоты…»
Растревожено сердце вёшенца. Ведь когда-то — до войны — написал несколько таких рассказов.
Дополнение. «Правда» 24 октября предоставила трибуну главному ортодоксу парткритики Ермилову. Он принялся «защищать» Шолохова от просто ортодокса Лежнева в статье «О ложном понимании традиций». Это отклик на доклад Жданова. Нашлось место и для оценок творчества Шолохова: «Лежнев сводит отражение борьбы нового со старым в душе казака-середняка к борьбе двух старинных традиций: „исконный незамутненный источник казачьей нравственности“ — с одной стороны, и сословная традиция — с другой. В этом обеднение и искажение…»
Вёшенец читает эту гневливую статью, и впору воскричать на весь читающий мир: уж лучше бы никто не защищал роман! Не мешали бы — он готовит впервые два подряд переиздания «Тихого Дона». В последнем видна авторская работа по восстановлению некоторых исправлений, которые были навязаны еще до войны.
1947 год. Что-то не балует писатель столицу — редко наезжает. Но он, затворник-станичник, не забыт. В редакции «Нового мира» негодуют — заседания редколлегий не жалует. В Академии наук устали удивляться — никакими приглашениями не заманишь. В Союзе писателей обижаются — не наведывается. Даже Сталин таким шолоховским свойством озаботился.
…Май, Кремль: в главный державный кабинет приглашены три писателя, из начальствующих, и несколько партийных идеологов. Вождю захотелось узнать о настроениях в Союзе писателей. Вдруг возникла тема о творческих командировках. То давняя традиция Союза писателей — организовывать на свои средства поездки писателей по стране, изучать жизнь. Фадеев признался: творческими командировками пользуются лишь «писатели-середняки».
— А почему не едут крупные писатели? — спросил Сталин. Выслушал ответ и заметил: — А вот Толстой не ездил в командировки.
— Как Шолохов, ездит в командировки? — задал новый вопрос.
— Он все время в командировке, — сказал Фадеев.
— И не хочет оттуда уезжать? — спросил Сталин.
— Нет, — сказал Фадеев, — не хочет переезжать в город.
— Боится города, — сказал Сталин.
Константин Симонов — а это его воспоминания — добавил: «Наступило молчание». И в самом деле загадочно выразился вождь.
