Потеряв Чехова в зените его славы, газета «Новое время» потерпела ущерб не только финансовый, но и моральный, но впереди ее ожидали еще худшие перипетии. В феврале 1899 года полиция жестоко подавила студенческую демонстрацию – против этого возражали даже некоторые министры правительства, однако Суворин в редакционной статье поддержал полицейских, восстановив против себя общественное мнение. Под окнами его дома студенты и журналисты устроили «кошачий концерт». Многочисленные клубы и общества отказались от подписки на «Новое время». Чтобы остановить разраставшиеся слухи о крахе газеты, Дофин опубликовал данные о подписке: из прежних семидесяти тысяч подписчиков газете удалось сохранить лишь половину. Отколовшиеся от «Нового времени» журналисты в пику Суворину решили основать новое издание. Постоянные авторы прекратили сотрудничество с оскандалившейся газетой. Кончилось дело тем, что Союз взаимопомощи русских писателей учинил над Сувориным суд чести, обвинив его в недостойном поведении[462]. Эта унизительная для Суворина кампания совершенно лишила его покоя и сна.
Антону претили все эти показные судилища. В апреле он написал Суворину, что пойти на поводу у зачинщиков – значит поставить себя «в смешное и жалкое положение зверьков, которые, попав в клетку, откусывают друг другу хвосты». Александру же поведал, что получает от Суворина письма, «тоном своим похожие на покаянный канон». Еще больше он смягчился в письме к Авиловой, написав ей 9 марта: «Вы спрашиваете, жалко ли мне Суворина. Конечно, жалко. <…> Но тех, кто окружает его, мне совсем не жалко». В деле же Дрейфуса непримиримая общественность затравила Суворина как дикого зверя, несмотря на то что в частном кругу он свою ошибку признал. Антон тоже поддался этим настроениям, сказав по секрету Сергеенко, что «Суворин скрывает в себе все элементы преступника». Между тем Анна Ивановна тщетно взывала к Антону в письме от 21 марта: «Если бы Вы знали только, милый Антон Павлович, сколько приходится волноваться бедному Алексею Сергеевичу, Вы бы его пожалели и поддержали! <…> Но Вы его не друг, это я вижу ясно <…> Простите меня <…> просто мне обидно за него, обидно, что у него нет друга»[463]. Антон усмотрел неискренность в ее взволнованном многословии, но пообещал, что весной встретится с Сувориным в Москве и постарается его утешить. В начале апреля Анна Ивановна написала еще одно полное мольбы письмо. Тогда же Антону писал и Тычинкин, жалуясь: «Атмосфера тут очень тяжелая, чувствуешь какой-то кошмар»[464]. Весь литературный Петербург, похоже, впал в мрачное уныние. Хандрил Щеглов, у Баранцевича, чей маленький сын умер от менингита, глаза не просыхали от слез.
Лика Мизинова, делавшая первые робкие шаги на французской оперной сцене, была еще более обделена вниманием Антона. Под Новый год он сообщил ей, что молчит, потому что она не отвечает на письма. Это ее разозлило: «Вы бы написали, если бы знали, что Ваши письма для меня что-нибудь стоят! <…> Я Вас люблю гораздо больше, чем Вы того стоите, и отношусь к Вам лучше, чем Вы ко мне! <…> Если бы я уже была великой певицей, я купила бы у Вас Мелихово! – Я и подумать не могу, что не увижу его»[465].
Антон не удержался от того, чтобы поддразнить ее: «Угадай – я женюсь <…> продаю Марксу свои сочинения». И сравнил ее с Похлебиной, которая когда-то пыталась убить себя штопором. Лика поддержала шутку в письме от 21 февраля: «С Вашей невестой я обязуюсь быть вежлива и даже нечаянно постараюсь не выцарапать ей глаз! Но лучше оставьте ее в России! <…> Нет, не женитесь лучше никогда! Нехорошо. Лучше сойдитесь просто с Похлебиной, но не венчайтесь! Она Вас так любит».
Лика переписывалась с Машей и догадывалась о том, что держит Антона в России. У Маши же в этом не было никаких сомнений. В феврале ее пригласили за кулисы МХТа познакомили с труппой: «Книппер запрыгала, я передала ей поклон от тебя <…> Я тебе советую поухаживать за Книппер. По-моему, она очень интересна». Антон ответил незамедлительно: Книппер очень мила, и конечно глупо я делаю, что живу не в Москве. Прошло немного времени, и Ольга Книппер стала наведываться к Маше в гости. Их дружба впоследствии связала семью Книппер с Чеховыми, а Чеховых – с Московским Художественным театром.
Антон только и мечтал о том, чтобы прервать крымскую ссылку. На Пасху он собирался в Москву встретиться с труппой, повидать Ольгу Книппер, Машу и Евгению Яковлевну. Однако вряд ли когда-либо еще ему была столь нетерпима российская действительность. Его раздражали и власти, и бунтующее студенчество. Одному коллеге он с горечью написал, что стоит только честным студентам закончить университет, как они превращаются в стяжателей и взяточников. Сам Чехов читал теперь французскую газету «Le Temps», находя в ней образец правдивой и непродажной журналистики. Живя в Ялте, он отнюдь не скучал по мелиховским мужикам – впрочем, забыть о них было трудно, поскольку в письмах Маши то и дело звучали жалобы на их жульничество и озлобление. Занятия в Машиной школе заканчивались 10 апреля, а срок найма московской квартиры – неделю спустя, так что в перспективе всех ожидало возвращение в Мелихово. Пасхальные праздники радости не предвещали. Маша в письме от 10 марта уже не скрывала своих мыслей: «Мелихово, по возможности, скорее продать, вот мое желание. Крым и Москва! Если захочешь русской деревни, то можно выбрать любую губернию и любое место в смысле красоты и рыбной ловли, с грибами. В Мелихове уж очень все напоминает об отце. Непрерывные ремонты, возня с прислугой и с крестьянами уж очень тяжелы».
В это время в Ялте Бабакай замешивал цемент, а Мустафа сажал деревья. Вукол Лавров подарил Антону книгу «Флора садоводства», и, вооружившись сей библией любителя растений, он принялся насаждать Эдем, который заменит ему Мелихово. Вдохновлялся он также каталогами одесских питомников и близлежащего Никитского ботанического сада. Средиземноморские растения, которые приглянулись ему в Ницце, хорошо приживались в Ялте. Вскоре двенадцать черешен, два миндальных дерева и четыре шелковицы уже шумели листвой; ожидалась доставка бамбука. Именно здесь, а не в Париже назначил Антон встречу с Ликой.
Хорошенькая Надя Терновская, дочь ялтинского протоиерея, уехала в Одессу к брату, чтобы послушать обожаемую ею оперу. Антон купил ей билет и получил в ответ букет фиалок и кокетливое письмо. Татьяна Толстая, хотя ей не пришлась по вкусу чеховская «Чайка», была очарована «Душечкой», которую ее отец с чувством четыре вечера подряд читал вслух пестрой компании гостей, прерывая чтение всхлипыванием и смехом: «Отец <…> говорит, что поумнел от этой вещи. <…> А в „Душечке“ я так узнаю себя, что даже стыдно»[466]. По уши влюбленная в Антона юная Ольга Васильева, корпящая над переводами его рассказов на английский язык, присылала записки, прося объяснить непонятные слова. Внучка Суворина, Надя Коломнина, из Петербурга писала Антону игривые письма и посылала ноты вальсов, намекая, что найдутся «чьи-нибудь искусные руки», которые сыграют их на рояле у Иловайской. Кокетливые послания приходили и от молоденькой Нины Корш[467].
Ялта смеялась над чеховскими поклонниками. Женщин, которые преследовали его на набережной или по дороге на Аутку, прозвали «антоновками», однако Антон был далек от искушения попробовать эти запретные плоды. Ведя жизнь уединенную и непорочную, Чехов стал подписывать письма «Антоний, епископ Мелиховский, Ауткинский и Кучук-койский»[468]. К апрелю отшельничество и компания чахоточных докторов ему уже порядком надоели: «Ходишь по набережной и по улицам, точно заштатный поп», – пожаловался он в письме к Суворину. Однако в Москву уезжать пока было рано – в апреле там было еще морозно. Друзей Антона беспокоило его сильное желание покинуть Ялту. Литератор и певец В. Миролюбов попытался предотвратить его отъезд, послав телеграмму Ване: «Ехать на север безумие, болезнь еще не излечена, нужно беречь»[469].
Задержал Чехова Горький – он появился в Ялте одетый крестьянином. Друзья завели споры о политике и литературе; Антон показал Горькому Кучук-Кой. В апреле того же года в Ялту наведались еще два литератора, щеголь Иван Бунин и весельчак Александр Куприн. К стопам Антона Чехова припало следующее поколение русских писателей. Бунин и Горький затаили в душе взаимное недоверие, которое перерастет в войну, когда Бунин возглавит корпус писателей-эмигрантов, а Горький – союз большевистских писателей. Куприн, которому не хватало горьковского экстремизма и бунинской утонченности, был по натуре шутом. В этих писателях Чехов увидел не приспешников, но гениев в самом своем становлении. Впоследствии Горький окажется Иудой, а Бунин – Петром Чеховианской церкви. Антон переключил внимание со старика Суворина, который теперь был далек от него и телом и душой, на молодого Бунина – вместе с Машей они прозвали его Букишоном, по имени управляющего в имении графа Орлова-Давыдова неподалеку от Мелихова.
