Императрица явно вознамерилась дать урок. И не только мелким военным заговорщикам, среди которых высокие персоны искали легковерных исполнителей. Дашкова вспоминала, какое тягостное впечатление произвела на нее казнь: «Когда Мировича казнили, я радовалась тому, что никогда не видела его, так как это был первый человек, казненный смертью со дня моего рождения, и если бы я знала его лицо, может быть, оно преследовало бы меня во сне под свежим впечатлением казни»[787].
За границей, особенно во Франции, возникли слухи, о которых упоминает княгиня: «Все иностранные кабинеты, особенно в Париже, завидуя возвышению России при просвещенной и деятельной государыне, выискивали любой повод, который дал бы им возможность ее оклеветать»[788]. Интересы России и Франции в тот момент скрестились в Польше, и Екатерина выиграла, продвинув на трон своего кандидата Станислава Понятовского в ущерб «саксонским принцам», детям покойного короля Августа III, за которых выступал Париж. Нет ничего удивительного, что оскорбленные противники дали императрице бой на газетных страницах. Они вовсе не махали кулаками после драки, ибо драка только начиналась. На протяжении двух десятков лет Франция будет противостоять всем «видам» России. А показать своего врага злодеем — значит заручиться поддержкой общественного мнения. Екатерина отыгрывала брошенные шары, склоняя на свою сторону «республику философов», которым на родине не оказалось места. Они вербовали императрице друзей среди читающей публики, и с их помощью наша героиня воевала с Людовиком XV, отказывавшим ей даже в признании императорского титула…
Вольтер всецело стоял на стороне Екатерины. Еще в конце сентября 1762 года он писал: «Я крепко боюсь, чтобы Иоанн не сверг с престола нашей благодетельницы, а ведь этот молодой человек, воспитанный в России монахами, далеко, вероятно, не будет философом»[789].
Однако в 1764 году, после смерти Ивана Антоновича, нашей героине пришлось несладко. На нее вылился ушат грязи в европейской прессе. Если два года назад, когда погиб Петр III, императрицу понуждали к уходу под давлением русского «общественного мнения», то теперь организовалось международное. Остается удивляться той нарочитой глухоте, с которой чуткая Екатерина игнорировала подобные сигналы. Появился памфлет «Заметки немецкого путешественника о манифесте 17 августа 1764 г.», где объявлялось, что убийство узника — низкое преступление, а официальные сентенции по делу Мировича — ложь. Стражники должны были «до последней капли крови» защищать несчастного, но умертвили «спящего принца Иоанна, что казалось им, конечно, более выгодным для их карьеры». Подобное может быть «оправдываемо только в России»[790]. В Лондоне анонимный автор издал брошюру «Заметки свободного Англичанина на манифест Российской императрицы от 17 августа 1764». Впрочем, не следует полагать, что писал именно британец: в свободной стране легко было напечатать присланное из-за пролива и создать, таким образом, впечатление «общего фронта». Встречный шаг Екатерины показал, что она прекрасно поняла, откуда дует ветер. В Лондоне же, но по-французски, опубликовали «Ответ несвободной русской слишком свободному англичанину», где на десяти страницах излагались события смерти Ивана Антоновича. Выбор международного языка позволял этой книжице быть прочтенной и в Париже, и в Берлине, и в Вене, и в Варшаве — везде, где следили за развитием событий.
В России же особенно резко отзывались о случившемся французские и саксонские дипломаты, утверждая, что дело Мировича «не более как комедия, разыгранная с ведома Екатерины единственно для эпилога — умерщвления ненавистного ей Ивана». Саксонская династия так никогда и не простила императрице потери Польши. Много лет спустя именно саксонский резидент Г. Гельбиг, высланный из Петербурга за сбор сведений, станет одним из наиболее плодовитых политических памфлетистов. Однако и среди европейцев не наблюдалось единства. «Все разговоры, что она была заодно с убийцами, — чистая клевета, — возмущался очарованный Екатериной Казанова. — Душа у нее была властная, но не черная»[791].
Напрасно в 1764 году поверенный в делах при русском дворе Беранже писал в Париж, что заговор Мировича встречен русскими равнодушно и «в Петербурге царит полнейшее спокойствие»[792]. В Версале хотели верить, что волнения не за горами. Подыгрывая настроениям начальства, Беранже добавлял: «Русская государыня сделала бы лучше, если бы это событие (смерть Ивана Антоновича. — О. Е.) было пройдено молчанием».
Но, как мы видели, Екатерина хотела как раз обратного. Более того, ее начинали раздражать чересчур навязчивые советы. Мадам М. Т. Жоффрен, которая взялась высказать недовольство самой императрице, находя манифест о гибели принца Ивана «смешным», наша героиня ответила так, точно ударила по пальцам линейкой: «Вы рассуждаете о манифесте, как слепой о цветах. Он был сочинен вовсе не для иностранных держав, а для того, чтобы уведомить российскую публику о смерти Иоанна… я думала, что всего лучше сказать правду… Верно то, что здесь этот манифест и голова преступника прекратили всякую болтовню… ergo он был хорош»[793].
«Мучительница и душегубица»
Было еще одно важное дело, которое ждало Екатерину в Петербурге. Разобраться с ним оказалось не проще, чем провести секуляризацию или осудить Мировича, не тронув действительно причастных лиц. Перед отъездом в Москву на коронацию до Екатерины дошла жалоба крестьян помещицы Д. Н. Салтыковой. С тех пор тянулось долгое и мучительное следствие.
«Какая вековая низость — шулерничать этой Салтычихой, самой обыкновенной сумасшедшей», — писал И. А. Бунин в «Окаянных днях»[794]. Действительно, потрясенные историей помещицы-изуверки читатели вот уже третье столетие готовы видеть в каждом дворянском гнезде по Салтычихе, а крепостной быт России XVIII века изображать на основе следственных дел и отрывков книги А. Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». Тем не менее Дарью Салтыкову трудно признать «обыкновенной сумасшедшей», ибо власть над людьми предала ее сумасшествию чудовищный размах, превратив в фигуру титанического масштаба.
Известный американский историк-русист Ричард Пайпс обоснованно писал: «Крепостничество было хозяйственным инструментом, а не неким замкнутым мирком, созданным для удовлетворения сексуальных аппетитов. Отдельные проявления жестокости никак не опровергают нашего утверждения. Салтычиха… говорит нам о царской России примерно столько же, сколько Джек-потрошитель о викторианском Лондоне»[795]. Удачный образ. Однако Джек-потрошитель, если присмотреться, кое-что может поведать об Англии времен королевы Виктории, где подавленная сексуальность порой вырывалась наружу в самой уродливой форме. Точно так же и Салтыкова. Рассматривая ее историю, подмечаешь множество черт русской действительности.
