4 октября.
Вспоминал Ухтомский 16 октября, канун пресловутого манифеста, как собрали редакторов в редакцию «Слова», как Пиленко встал на стол и читал завтрашний манифест, какой поднялся рев негодования, что мало дано, что не того ждали. Как ночью перед его домом, где находится напротив дом предварительного заключения, несметная собралась толпа с красными знаменами, стали разбивать окна и двери, чтобы выпустить заключенных, как полиция сначала церемонилась, а потом стала разгонять. Затем, 17-го утром прием редакторов у Витте, как Проппер лез с кулаками на Витте, который от него все пятился и выказал при этом полную неспособность, даже трусость.
Кого ни послушаешь, все одного мнения относительно выборов в Думу, что следует изменить способ избрания. Когда здесь был ярославский Римский-Корсаков, он про это говорил Столыпину и остальным министрам, и все были с ним согласны. Бар. Штакельберг и гр. Толь оба слышали за достоверное, что царь против изменения избирательного закона, но если Дума будет неудачная, — немедленно разогнать ее и тогда решить, собирать ли новую Думу. Вот мнение царя!
Мещерский («Гражданин») говорил Ухтомскому, что хотя жил одновременно с Витте в Гамбурге, но избегал свидания с ним, но что слышал, что никогда Витте так не мечтал снова быть у власти, как теперь, что он все делает, чтобы снова стать популярным в России и вернуться в Петербург в качестве человека с неограниченной властью.
5 октября.
Рассказывают, что теперь фаворитом является адъютант Бирилева Погуляев, которого цари возлюбили донельзя. Он себе на днях повредил ногу и по этому случаю получил из Петергофа депешу, что там за него тревожатся, как провел он ночь, лучше ли ему? Депеша подписана: «Николай и Александра». Это ли не самодурство! Погуляев же от ноги даже не лежал, а порхал по гостиным.
7 октября.
Приселков говорил, что очень волновались министры, когда толковали насчет Московского университета. В конце концов, чтобы написать свое мнение и окончательно столковаться, они забились в курьерскую комнату, чтобы их не беспокоили. Это во дворце-то не нашли другой комнаты! Эта комната грязная, печь с горячей лежанкой, грязный стол, негде повернуться. Таким образом, министры там совещались 4 часа, обсуждали, как поступить насчет университета, что ответить московской депутации.
Относительно напечатанного сегодня в газетах известия, что якобы Извольский хлопочет насчет займа, Н. А. Зиновьев сказал, что Извольский так глуп, что ему поручать ничего нельзя, — во всем провалится.
8 октября.
Бодиско сказал, что Столыпину много портят Щегловитов и Кауфман — оба радикалы. Про своего министра, Васильчикова, Бодиско сказал, что он консерватор и потому ему, Бодиско, теперь много работы в Министерстве земледелия, что теперь там спрос на консерваторов.
9 октября.
Мезенцова, сестра которой Якунчикова, очень дружит с m-me Кауфман, говорила, что Кауфман высказывал, что никаких льгот от него, т. е. за время, что он управляет министерством, евреи не получили, что все это было дано и сделано до него.
Говорила сегодня Дедюлкна, что все смеются над Лауницем, что он сидит в градоначальстве, как в крепости, никого не принимает, страшно трусит, что дочь его и Болдырев его пугают и никуда не пускают.
12 октября.
Мордвинов говорил, что Столыпин с Коковцовым совсем разошлись, а вчера говорили, что Кауфман с Коковцовым совсем поссорились, что Витте написал Столыпину письмо, в котором бранит двух его коллег — Шванебаха и, кажется, Коковцова. В письме своем Витте говорит про длинные уши Шванебаха. Столыпин прочел это письмо в Совете министров.
14 октября.
С. А. Толстой говорил, что между Коковцовым и Столыпиным не только дурные отношения, но прямо борьба, что вообще весь Кабинет находится не в солидарном направлении, каждый проводит свое собственное мнение, свое направление.
15 октября.
Валь говорил относительно Витте, что он не приехал в Петербург, несмотря на то что ему был выслан салон-вагон в Вержболово, оттого, что он получил письмо от Столыпина, что царь не желает, чтобы он возвращался.
18 октября.
Клингенберг вспоминал, как он, в бытность еще могилевским губернатором, за две недели до покушения на него был у царя, который сказал ему, между прочим, что он «понимает манифест 17 октября и конституцию совсем иначе, как здесь их понимают». По этикету Клингенберг не мог спросить: где и кто?
21 октября.
Лауниц сказал, что, когда везли преступников казнить, ехал с ними и священник. Было очень холодно, все мерзли. Священник при этом сказал: «Вам еще ничего, всем один конец, а мне возвращаться придется».
22 октября.
Штакельберг рассказывал, что при его представлении царю, когда царь на его слова, что в Волынской губ. спокойно, сказал, что там и раньше было спокойно, он ему возразил, что раньше не было спокойно, был еврейский погром. Тон, каким царь на это сказал: «Что ж, это только еврейский погром», был таков, что чувствовалось, что царь ни за что не считает такой погром, даже сочувствует ему.
25 октября.
Говорили сегодня, что первую роль у царя и царицы играет Настасья Николаевна Лейхтенбергская, которая разводится с мужем и выходит замуж за вел. кн. Николая Николаевича. Эта Настасья Николаевна, говорят, воплотила в себе медиума Филиппа, что он в нее вселился, и она предсказывает, что теперь все будет спокойно, но говорит, что преображенцев надо строго наказать. Царь и царица верят каждому слову этой Настасьи ради предсказываемого ею полного спокойствия; оба они обретаются в ожидании этого полного спокойствия и потому веселы и беспечны. В случае беды эта Настасья всегда найдется — скажет прогневали, — кого? Бога или Филиппа — не ведаю. Снова ей поверят и опечалятся. Это ужасно!
28 октября.
Возмущает всех, что в суде над Преображенскими солдатами главные виновники избегли кары. Приселков говорил, что это дело рук полкового адъютанта Свечина, который ведал музыкантами, а так как главные зачинщики — музыканты, то он и устроил так, чтобы их вернули без суда в Петербург, и они продолжают находиться в полку. Говорят, что фрейлина Оболенская просила царицу расположить царя не так строго судить преображенцев, на что царица резко прервала ее и сказала, что, напротив, она уже просила царя применить к преображенцам самые суровые меры.
