Б.Л. Пастернак
Нужен был лишь внешний раздражитель, чтобы это настроение выразилось в стихах. И такой повод явился. Однажды к Мандельштамам на улицу Фурманова пришел Б.Л. Пастернак – посмотреть, как они устроились. Н. Мандельштам вспоминала о том, какую реакцию вызвали доброжелательные слова Бориса Леонидовича: «“Ну, вот, теперь и квартира есть – можно писать стихи”,– сказал он, уходя. “Ты слышала, что он сказал?” – О.М. был в ярости… Он не переносил жалоб на внешние обстоятельства – неустроенный быт, квартиру, недостаток денег, – которые мешают работать. По его глубокому убеждению, ничто не может помешать художнику сделать то, что он должен, и обратно – благополучие не может служить стимулом к работе. Не то чтобы он чурался благополучия, против него он бы не возражал… Вокруг нас шла отчаянная борьба за писательское пайковое благоустройство, и в этой борьбе квартира считалась главным призом. Несколько позже начали выдавать за заслуги и дачки… Слова Бориса Леонидовича попали в цель – О.М. проклял квартиру и предложил вернуть ее тем, для кого она предназначалась: честным предателям, изобразителям и тому подобным старателям…
Проклятие квартире – не проповедь бездомности, а ужас перед той платой, которую за нее требовали. Даром у нас ничего не давали – ни дач, ни квартир, ни денег…» [533]
В словах Пастернака, вполне естественных, добросердечных и по-житейски понятных, Мандельштаму послышалось, вероятно, пожелание примириться с действительностью. Мандельштам очень высоко ценил Пастернака-поэта, на этот счет имеется не одно высказывание; поздравляя Пастернака с Новым годом, Мандельштам напишет ему из Воронежа:
«Дорогой Борис Леонидович.
Когда вспоминаешь весь великий объем вашей жизненной работы, весь ее несравненный жизненный охват – для благодарности не найдешь слов.
Я хочу, чтобы ваша поэзия, которой мы все избалованы и незаслуженно задарены, – рвалась дальше к миру, к народу, к детям…» (письмо от 2 января 1937 года).
Но Мандельштаму не была близка некая, как ему это виделось, уравновешенность Пастернака, «отрешенность» от жгучих и кричащих фактов жизни, некое всепонимающее гётеанство, «принятие» действительности. В записной книжке Мандельштама этот аспект отношения к Пастернаку выражен так: «Набрал в рот вселенную и молчит. Всегда-всегда молчит. Аж страшно» (записи дневникового характера).
Л.Я. Гинзбург в своих записях, отмечая, что «Пастернак выражает сознание “приемлющего интеллигента” (как Мандельштам выражает сознание интеллигента в состоянии самозащиты)», фиксирует еще одно вероятное высказывание Мандельштама о Пастернаке: «Будто бы Мандельштам сказал: “Я не могу иметь ничего общего с Борисом Леонидовичем – у него профбилет в кармане”» [534] . Мандельштам же в этот период (начало 1930-х годов) считал, что не надо и невозможно оправдывать действительность: «Я очень запомнила один из наших тогдашних разговоров о поэзии, – вспоминает Ахматова. – О.Э., который очень болезненно переносил то, что сейчас называется культом личности, сказал мне: “Стихи сейчас должны быть гражданскими” и прочел “Под собой мы не чуем…”» [535] .
Письмо О. Мандельштама Б. Пастернаку от 2 января 1937
Так появилось стихотворение «Квартира тиха, как бумага…».
Квартира тиха, как бумага,
Пустая, без всяких затей,
И слышно, как булькает влага
По трубам внутри батарей.
Имущество в полном порядке,
Лягушкой застыл телефон,
Видавшие виды манатки
На улицу просятся вон.
А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать,
И я как дурак на гребенке
Обязан кому-то играть.
Наглей комсомольской ячейки
И вузовской песни бойчей,
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей.
Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю
И грозное баюшки-баю
Колхозному баю пою.
Какой-нибудь изобразитель,
Чесатель колхозного льна,
Чернила и крови смеситель,
Достоин такого рожна.
Какой-нибудь честный предатель,
Проваренный в чистках, как соль,
Жены и детей содержатель,
Такую ухлопает моль.
И столько мучительной злости
Таит в себе каждый намек,
Как будто вколачивал гвозди
Некрасова здесь молоток.
Давай же с тобой, как на плахе,
За семьдесят лет начинать —
Тебе, старику и неряхе,
Пора сапогами стучать.
И вместо ключа Ипокрены
Давнишнего страха струя
Ворвется в халтурные стены
Московского злого жилья.
Ноябрь 1933
Очевидно, что наиболее интригующей деталью в стихотворении является некрасовский молоток. Не определив его значение, мы упускаем нечто наверняка очень важное из того, что говорит поэт.
Не раз отмечалось, что мандельштамовская «Квартира…» имеет определенную связь со стихами и прямо названного Н.А. Некрасова, и других поэтов. Так, например, О. Ронен в статье, написанной еще в начале 1970-х годов, устанавливает связь «Квартиры…» со стихотворением «Друзьям» Блока, а также с циклом «О погоде» Некрасова, его же стихами «В.Г. Белинский» и «Дешевая покупка», с «Балладой» Ходасевича и с «Кругом семенящейся ватой…» Пастернака; М.Л. Гаспаров обращает внимание на близость «Квартиры…» и блоковского «Мещанского житья»; А.С. Кушнер также говорит об определенной близости стихов Мандельштама и «Баллады» Ходасевича, ориентированной, в свою очередь, на Лермонтова [536] .
Но в чем все же значение неожиданно появляющегося в «Квартире…» некрасовского «молотка»?
Вколотивший гвозди молоток не дает покоя герою стихотворения, можно сказать, продолжает стучать в его сознании. Почему? «В ответ» на определенные действия и поступки героя. Каково же поведение героя, вызывающего этот стук?
Он баюкает «колхозного бая», учит «щебетать» палачей и обязан играть на гребенке. «Играть на гребенке» в данном случае имеет, на первичном уровне, очевидный смысл – выступать в роли «разрешенного» писателя, «чернила и крови смесителя», допущенного шута. Но надо также принять во внимание, что вообще у Мандельштама «игра на гребенке» подспудно связана, с одной стороны, с вульгаризацией темы Лорелеи (гребень Лорелеи превращен в жалкий музыкальный инструмент, издающий примитивные звуки, игра на гребенке – это псевдомузыка), но, с другой стороны, – через ту же Лорелею – с завораживающим, соблазняющим пением (вспомним: «…лиловым гребнем Лорелеи / Садовник и палач / Наполнил свой досуг» – в «Стансах» 1935 года) [537] . Ф.Б. Успенский в своей работе «Молоток Некрасова и карандаш Фета. О гражданских стихах О.Э. Мандельштама 1933 года» предполагает вероятную связь «Квартиры…» не только с некрасовскими стихотворениями «Сумерки» (из цикла «О погоде») и «Карета», но и с воспоминаниями А. Фета, в свою очередь отразившимися в статье К. Чуковского «Поэт и палач» (1920). Вкратце объяснение Ф. Успенского сводится к следующему.
