— Спасибо, доктор Владимир, но сегодня жена ждет меня к обеду.
На следующий день я поинтересовался:
— Ну что вчера было на обед?
Он воскликнул с восторгом:
— О, доктор Владимир! Пицца!..
Вот это «обед»… Правда, у них было трое детей, что извиняло жену Майкла за такое «кулинарное искусство».
Выходящие в отставку доктора обычно продают офис и свою частную практику тому, кого выберут. Мой офис принадлежал госпиталю, и продавать мне было нечего, но я с удовольствием передал бы Майклу свою частную практику. Но он был из традиционной католической семьи в Калифорнии, а католики всегда хотят иметь много детей, ему надо было содержать большую семью. Поэтому после резидентуры Майкл собирался возвращаться в свой небольшой городок, чтобы поскорее начать зарабатывать. А жаль: он наверняка мог стать профессором в любом крупном медицинском центре.
Второй мой помощник, Патрик Меир, тоже был хороший хирург, хотя и без такого блеска. Он вырос в Европе, знал четыре языка, учился по году в университетах разных стран (так называемое «европейское образование»), был очень образован и вдумчив. Они с женой выиграли в лотерею Green Card — вид на жительство и решили переехать в Америку попытать счастья. Но пока еще не знали, что их ждет в будущем. Работая вместе, я присматривался к его способностям.
Патрик был тип наивного интеллигента, многого в Америке не знал и не понимал. Он проходил резидентуру в Канаде, система здравоохранения там социализированная, и доктора зарабатывают намного меньше американцев. Как-то мы небольшой компанией пошли после работы выпить пива. Разговор, как часто бывает, зашел о заработках. Один из хирургов сказал:
— Я делаю в год двести пятьдесят тысяч, и мне не хватает.
— Так много — и не хватает? — воскликнул Патрик.
— Это не так много, это меньше среднего заработка ортопедических хирургов.
— Неужели? А мне кажется, это ужасно много. Я бы даже не знал, что делать с такими деньгами.
Пройдет несколько лет, и, сидя в моем кресле, он станет получать гораздо больше, сокрушенно жалуясь:
— Деньги в Америке развращают. Сколько ни заработаешь — все кажется недостаточно.
В этом он был прав.
Иногда приходил навестить меня мой бывший помощник Леня Селя. Садился он уже не на край стула, как прежде, а разваливался в кресле, и с апломбом говорил нам с Изабеллой:
— Все эти годы в резидентуре я не жил по-настоящему, а только вкалывал. Скоро начну зарабатывать и жить. Хочу уговорить свою Ирку родить еще ребенка.
Изабелла всплескивала руками:
— Леня, куда же еще? У вас и так уже двое.
Я в который раз напомнил ему о чемоданах, поисками которых он занимался перед отъездом из Москвы:
— Да, там чемоданов не было, — смеялся он. — Но это ушло в прошлое вместе с жизнью в России. Я тут еще не жил, а когда стану жить по-американски, тогда начну чемоданы набивать!
— Почему ты считаешь, что еще не жил? У вас хорошая квартира, машина, дети учатся.
— Нет, это все не то. Я веду переговоры о будущей работе с разными госпиталями, торгуюсь, где смогу больше получать. Хочу, чтобы мои дети жили во дворце.
После его ухода Изабелла говорила:
— Владимир, как Леня-то изменился! Был такой тихий, а теперь — прямо-таки самоуверенный процветающий американец!
— Что ж, основа всей американской культуры — делать деньги.
— Но, Владимир, какая же это культура?
— Какая? Американская.
Интеллигентный, поистине культурный человек живет «не хлебом единым». Мне очень хотелось найти приятеля-собеседника, с которым я мог бы иногда поговорить о том, что люблю больше всего на свете, — об искусстве. Кроме Виктора, никто из наших докторов искусством не интересовался. Мы с ним иногда мимоходом обменивались впечатлениями о концертах или о выставках картин в музее Метрополитен. Но Виктор, как и все американцы, не знал русской культуры и искусства. А именно картины знаменитых русских мастеров были тем, о чем я сильно тосковал в Америке. По моему убеждению, мир не оценил по справедливости классиков реалистической русской живописи лишь потому, что просто их не знал.
Как раз в это время в госпитале появился еще один новый сотрудник — иммигрант из Одессы Леня Нейман, тридцати пяти лет. Я уже навидался одесситов из Брайтона и относился к ним настороженно. Но, к моему удивлению, Леня оказался нетипичным одесситом, даже почти без протяжного одесского акцента. Меня приятно поразило, что он был знаток и любитель русской культуры и русского изобразительного искусства. При своих скромных средствах, он даже собирал небольшие рисунки и акварели. На этой почве мы с ним сошлись, несмотря на разницу в возрасте.
Так под самый конец моей работы в Америке появился у меня собеседник — приятель.
Есть ли недостатки в Америке и в американской медицине
(мой взгляд на «американскую хандру» — оборотную сторону процветания)
Америка подарила нам с Ириной вторую жизнь — трудную, но интересную. В этой жизни была борьба за место под американским солнцем, был успех, но были и горькие разочарования. Освоение английского языка и доступ к новой информации обогатили нас новым и более глубоким пониманием общественной жизни в нашей новой стране и в остальном мире. За все это я люблю Америку.
Но это любовь не слепая: я вижу не только достижения, но и недостатки американского общества, и не только яркие, но и негативные стороны американской медицины.
Общественная жизнь любой страны определяется и направляется ее интеллектуальной прослойкой. Ведущая интеллектуальная прослойка Америки глубоко и непримиримо разделена на два течения — консервативное и либеральное. Консерваторы говорят, что сейчас в Америке все плохо, но будет еще хуже, либералы говорят, что сейчас плохо, но хуже быть не может. Мне, человеку из другой общественной системы, кажется, что и те и другие просто не знают, что такое плохо.
В 1984 году я описал свой опыт жизни в коммунистическом мире. Та, первая книга моих воспоминаний была издана в Нью-Йорке на английском языке. Многие из читателей тогда звонили и писали мне:
«Ваша книга помогла нам понять, каково жить в несвободном государстве. Мы не умеем ценить, что имеем…» Парадоксально: чтобы оценить свою свободу, они должны были прочесть о несвободе в чужой стране!
В передовых слоях Америки есть неколебимая вера в преимущества своей демократии. Но иногда словом «демократия» они определяют не только положительное, что она дает, но и пытаются прикрыть то отрицательное, к чему она приводит.
Они отождествляют демократию с чрезмерно широким понятием свободы. Демократия дает равную для всех свободу выбора правителей, но не предоставляет свободу от всего, чем диктуется жизнь общества. Свобода — это не консистенция одинаковой плотности, как безвоздушный вакуум. В свободе есть свои течения, как в ветре, и некоторые из них — с обратными завихрениями. Таких «обратных завихрений» в жизни американского общества довольно много. Это пороки преступности, жульничества и нарушения законов на всех уровнях, включая крупные корпорации; пороки недостатка в уровне образования бедных слоев и цветного меньшинства; пороки дороговизны лечения. Каждый новый президент оглашает программу обновления общества, новые пути в образовании, в здравоохранении, в борьбе с преступностью. Но пока ничего из этого не получилось. Такое впечатление, что американскому обществу не хватает единого понимания, куда оно должно идти, не хватает единой объединяющей идеи. Нельзя же считать «идеей» накопление денег — идеал всех американцев.
