Тронутый таким вниманием его высочества, граф подарил ему своего коня в полном казацком уборе. Принц-регент был очень доволен. Он распорядился «сего донского Буцефала держать на своей конюшне и беречь особенно».
Наконец перед отъездом Платова его высочество пожаловал атаману свой миниатюрный портрет, украшенный драгоценными камнями, с надписью на обороте:
Атаману Генералу Графу Платову в ознаменование почтения, уважения и удивления к его бессмертным подвигам, подъятым для пользы Отечества своего и для спасения Европы. 1814.
Матвей Иванович нацепил полученную награду на мундир и, казалось, гордился ею больше прочих знаков отличия, видя в ней «уважение и признательность к заслугам своим всей Англии, нации могущественной и свободной, которая умеет чествовать одни только истинные достоинства и заслуги».
Николай Федорович Смирный, конечно, знал, какие чувства теснили грудь Матвея Ивановича Платова: орден Святого Георгия 1-го класса он так и не получил — не оценили соотечественники; было обидно.
Из Лондона Платов отъезжал почетным доктором Оксфордского университета. Отъезжал не один — с «компаньонкой», которую взял с собой, как говорил, не столько для «физики», сколько для «морали». Была она девка добрейшей души, благонравная, белая и здоровая — ни дать ни взять ярославская баба. В том же Дувре, который недавно встретил его пушечной пальбой, по трапу взошел на корабль, отплывавший на континент. На рейде стояла английская эскадра, а в ее составе фрегаты «Бородино», «Князь Кутузов», «Граф Платов», «Казак», «Вильна», «Смоленск», «Москва», недавно спущенные на воду.
Было немного грустно, а «компаньонка» Элизабет не могла утешить его, ибо по-русски не разумела. Выходит, годилась она все же для «физики» больше, чем для «морали».
До конца дней Матвей Иванович с удовольствием вспоминал о времени, проведенном в Англии, считал его самым блистательным и приятным в своей жизни.
Наконец Платов достиг Варшавы, где находилась тогда главная квартира русской армии.
Государь — в Петербурге. Атаман — в «скучной Аршаве», то есть Варшаве. А хотелось в столицу. Но никто не звал. Александр Павлович молчит. И от Марии Федоровны — ни строчки. В чем причина? Платов не знал. Жил воспоминаниями, отводил душу в письмах детям, друзьям, соратникам…
Старики обычно живут прошлым. Прошлое лучше настоящего хотя бы потому, что там осталась молодость. И удивительные встречи. А у Платова их было много. Самыми памятными оказались встречи с Суворовым. Вот и мучился в «скучной Аршаве», утешаясь приятными воспоминаниями «о том драгоценном времени, в которое имел щастие неоднократно служить под начальством сего великого полководца и созерцать бессмертную славу его».
С кем поделиться нахлынувшими воспоминаниями? Решил, что лучше всего с племянником Александра Васильевича, военным министром князем Алексеем Ивановичем Горчаковым, с которым нередко сиживал за царским столом в Зимнем дворце. Призвал секретаря, кое-как растолковал ему о впечатлениях от встреч с великим полководцем, тот привел в порядок негладкие мысли своего начальника и перенес их на лист бумаги:
«…С Суворовым не только проходили казаки пропасти, изумляли непонятною быстротою своею умы человеческие, но даже могли бы творить непостижимые смертным чудеса. Его слово вдыхало в них бодрость, повиновение и решимость на все; оно же, быв тогда для них законом неизменяемым, служит теперь и навсегда за лучший образец в добродетелях и доблестях ратных. Так много обязаны мы сему бессмертному герою, отверзшему нам путь к славе! Имя его и поныне подкрепляет дух во брани сражающихся и вселяет страх и ужас во врагов. Но не мы только благоговеем перед прахом его; память его благославляют все народы и племена; пройдут века, а имя Суворова, украшая отечественную историю нашу, не перестанет возвышать народную гордость и воспламенять дух поздних потомков… Ему вручен был от Бога дар управлять и располагать сердцами всех… От такого Росса вкушала блаженство вселенная и теперь имеет украшение история рода человеческого!..»
— Складно пишешь, — сказал Платов. — Молодец! Только добавь, что копию с сего письма и все письма его сиятельства ко мне я отошлю в город Новочеркасск для хранения с прочими памятниками о подвигах Донского войска.
Платов довольно часто задумывался над тем, какой след в истории оставят его воины. Еще раньше он поддержал капитана Петра Андреевича Чуйкевича, решившего написать хронику подвигов казаков в Пруссии в 1807 году. А теперь предложил Сергею Николаевичу Глинке издать все, что у него было напечатано о донцах в «Русском вестнике», и прислал ему на расходы 2 тысячи рублей. В результате в Москве вышла книга «Вера, верность и слава донцов». Надо думать, Матвей Иванович с удовольствием читал строки из нее:
Донцы! Суворов наш живет,
Его питомец вас ведет…
Может быть, эти строки и вызвали у Матвея Ивановича воспоминания о великом полководце, под началом которого он вел казаков на штурм Измаила.
А еще порадовал Матвея Ивановича в «скучной Аршаве» Михаил Богданович Барклай де Толли своим посланием от 24 июня 1814 года. Генерал-фельдмаршал вспомнил все: и сбор донского ополчения, когда «юноши, не созревшие еще в силах к понесению трудов военных… по первому воззванию монарха летели на защиту благоденствия и славы русской», и изгнание врага, и возвращение казаками богатств, похищенных в Москве захватчиками, и освобождение Европы и самой Франции… А завершил свое послание так:
«…Милостивый Государь мой, в сие достопамятное время не было ни одного случая, где бы герои донские не блеснули и подвигами военными, и подвигами патриотическими; не было битвы, где бы они не восторжествовали; не было трудов, которых бы они не преодолели; не было нужд, коих бы они не перенесли.
Теперь, когда они, возвращаясь на благословенную родину свою, несут с собою от берегов Сены до берегов Дона славу, мир и благоденствие, я не могу скрыть истинной признательности моей к бессмертным подвигам их. Конечно, и без моей признательности известна свету слава их; но почитая собственно для себя лестным передать в память потомства, что я имел честь быть свидетелем достославной службы их на пользу своего и чужих народов, я усерднейше прошу Ваше Сиятельство сие искреннее излияние чувствований моих принять как залог особенного к заслугам донских воинов уважения всей армии, над коею я по доверенности Государя Императора удостоился начальствовать. Пусть признательность сия будет также несомненным доказательством и отличного моего к вам почтения…»
