Когда Фатьма взошла на корабль, сам адмирал подал ей сына, она бросилась на колени, крепко прижала его к груди своей, залилась слезами и не могла проговорить ни одного слова. Расставаясь с ним, когда шла к смерти, она не плакала, но теперь, свершив свой подвиг, чувства матерней горячности заменили в душе ее все другие; стоя на коленях, она рыдала, занималась одним сыном, коему расточая ласки, забылась до того, что сбросила с себя покрывало и, казалось, никого вокруг себя не замечала.
Турецкий чиновник, свидетель сего явления, уверившись в справедливости показания Фатьмы тем, что адмирал сам подал ей сына, с знаками глубокого уважения приблизившись к главнокомандующему, сказал: «Благодарю пророка, что лично узнаю твое снисхождение; ты писал, что желаешь отпустить нас с имуществом домой, мы признаем себя побежденными и великодушием, и силой твоей, не можем требовать от тебя более, что ты предложил нам: утверди условия, одним твоим словом и крепость твоя». Все дело скоро было кончено, вместо договора, вместо пергамента с печатью ударили по рукам, и статьи, утвержденные честным словом, были исполнены. Должно представить себе удивление турок, когда адмирал приказал переводчику сказать ему, что для перевозу женщин, как в крепости, так и в плен взятых, присланы будут закрытые шлюпки, с тем чтобы турки назначили своих людей для перевозу их на Анатольский берег. Чиновник признался, что он, зная права победителя и зная, что нелегко отказаться от стольких прекрасных женщин, не смел ходатайствовать о их освобождении; «но теперь, когда ты сам нам их возвращаешь, то поверь, что мы умеем ценить твое снисхождение, постараемся на опыте доказать тебе нашу благодарность». Фатьма, будучи жена простого ремесленника, за столь необыкновенный подвиг для женщины была щедро одарена адмиралом.
2) В продолжение осады житель Тенедоса Жан Миканиото во время приступа турок к шанцам взял знамя, а после сжег кофейный дом, стоящий под самым левым фасом крепости, откуда неприятель много вредил нашим артиллерийстам. Миканиото, одевшись по-турецки, в полночь прокрался к дому и, зажегши его горючим составом, счастливо соскочил в ров и благополучно возвратился в крепость. Другой молодой грек из Смирны, Мишель Крутица, спасшийся с взятого корсара в одной рубашке, нимало от сего не унывал, мужественно сражался в самых опасных местах и для доставления нужных уведомлений адмиралу, под картечными выстрелами, два раза ездил на корабль его; но отважность его при потоплении остатков горевшего брига «Гектора»[85] приобрела ему имя храброго. Сим смелым подвигом избавлен был от сожжения бриг «Богоявленск» и все другие суда, стоявшие в гавани.
3) Бомбардирование Тенедоса, крепости, не имеющей ни казематов, и никаких погребов, где бы, по крайней мере, можно положить раненых, было ужаснейшим нашим бедствием. При каждом падении бомбы вопли женщин, кричащих: «Панагея! Панагея! (Богородица)» давали знать о новых жертвах. Одна 9-пудовая бомба разрушила половину комендантского дома. В нижнем этаже, где разорвало бомбу, одна несчастная женщина лишилась вдруг мужа, брата, двух взрослых детей и грудного ребенка, который лежал возле ног ее; словом, она осталась совершенной сиротой без подпоры и утешения. Пораженную столь великой потерей, сколько ни старались привести ее в чувство, но она не могли говорить, не могла и плакать; унылым взором смотрела на всех, как бы не понимая, что вокруг нее делается; равнодушие ко всему показывало признаки сумасшествия; когда же священник пришел отдать последний долг, она начала молиться усердно, просила дать ей святое причастие, потом с тем же равнодушием собранные раздробленные части убитых облобызала без отвращения, простилась с ними как бы с некой радостью и сама своими руками опустила тела в море (куда во избежание заразительного воздуха бросали убитых). По совершении столь плачевного обряда, она заплакала, начала говорить и скоро снова пришла в оцепенение. Страдания ее недолго продолжались, на другой день, укрывшись от наблюдения своих родных, она бросилась в море.
4) В один день албанец, служивший в турецком войске, приблизился ко рву с белым флагом и объявил, что он от имени паши имеет предложить коменданту выгодные условия, до сдачи крепости касающиеся. Албанец сей, в ожидании ответа, разговаривая со своими соотечественниками, нашел в числе гарнизона нашего родного своего брата. Столь нечаянная встреча обрадовала их; но после вопросов о родных и семейственных обстоятельствах, начались упреки. Турецкий албанец извинялся бедностью, необходимостью вступить в султанскую службу. Наш говорил ему: «Смотри, как Бог награждает правое дело, я также был беден, теперь имею излишнее и могу помочь тебе, притом совесть моя покойна, я служу государю православному, единой надежде, коему возможно восстановить уничиженную Грецию; ты служишь тиранам нашим, врагам Бога и церкви; я защищаю отечество; ты его угнетаешь. Мы теперь неприятели, может случиться, что твоя рука лишит меня жизни или я нанесу тебе смерть; посуди, какое покаяние может очистить твою душу? тебе нет надежды в будущем, я твердо уповаю на милосердие моего Бога». Разговор был прерван ответом полковника Падейского, который приказал сказать паше, «что он ошибается, думая иметь право предложить ему капитуляцию; напротив, он надеется, что сам паша скоро просить будет об оной». Братья, расставаясь, получили позволение от коменданта еще раз увидеться. Паша также позволил, но с умыслом. Албанец, его на другой день пришед ко рву, между разговорами сказал брату своему, что султан обещает каждому из греков по 500 пиастров, а тенедоским жителям сверх того построить дома и заплатить все их убытки, если согласятся сдаться и принудить к тому малое число наших солдат. «Ты не брат, а враг мой, – в гневе отвечал ему наш албанец, – удались, несчастный, и никогда более не приходи». В пылком усердии преданности своей к России греки снова и торжественно заклялись пролить за русских последнюю каплю крови. Сим случаем пробудилась ненависть их к туркам; они с яростью приступили было к дому, где содержались пленные; но караульный офицер, поставив солдат пред окнами, остановил тем ожесточенных.
5) Участь Тенедоской крепости и турок, ее осаждавших, зависела от морского сражения. Хотя мы и не опасались, чтобы турецкий флот победил российский, но сомневались, будет ли наш адмирал так счастлив, что скоро турецкий флот сыщет, и будут ли ветры ему благоприятствовать, дабы эскадра наша, разбив неприятельскую, могла немедленно возвратиться для освобождения крепости, которую по невыгодному ее положению и недостатку военных снарядов более двух недель никак удержать было невозможно. В сем расположении духа, когда мысли каждого блуждали в океане неизвестности, один из албанских начальников явился к коменданту и просил у него позволения сделать торжественное гадание для удовлетворения любопытства народа. Комендант дал свое согласие. Албанец со всеми обрядами языческих жрецов, заклал барана, рассмотрел его внутренность, потом, изжарив, разрубил на части, очистил мясо передней лопатки и, рассматривая и обращая ее во все стороны, всплеснув руки, уверительным голосом воскликнул: «Благодарите Бога! Турецкий флот разбит, корабли их возьмет воздух, вода и огонь». Когда спросили его офицеры, где же теперь наш флот? Он отвечал: «В руках у Бога». Это было 20-го числа, сражение кончилось 19-го, и албанец угадал, как нельзя ближе. Пусть читатель теперь сам судит, было ли римское гадание основано на каких вероятностях или подлежало оно слепому случаю.
