После последнего посещения уэстсайдской больницы, где она пыталась успокоить нервы, Мэрилин решила внести в свою жизнь изменения и, в частности, не позволять людям относиться к ней так, как они относятся к ней сейчас. Ей надоело находиться среди людей, которые ведут себя так, будто она дурочка. Она сказала об этом медсестре, на что та ответила: «Милая, не изводите себя из-за ерунды. Все умники в мире не смогли бы выдумать вас».
Она проскальзывает в класс Ли Страсберга в Актерской студии за мгновение до начала занятия. Пространство бывшей церкви заполнено рядами складных стульев. Они стоят лицом к сцене, окруженной пустым балконом. Устроившись в заднем ряду, она опускает глаза, избегая зрительного контакта, зная, что на нее будут смотреть. Она не хочет нарушать заведенный порядок. Голова ее обмотана шарфом, мешковатый черный кардиган спускается гораздо ниже талии. Она скрещивает, почти переплетает руки, старательно прикрывает грудь. Старается вся убраться в себя. Она быстро осматривается, пробегает взглядом по лицам. На занятия пришли человек тридцать. Утонченные. Сосредоточенные. Бесстрастные. Даже у самых молодых на лице тень усталости. В чертах отложились бравада и желание, то, что она называет «характером». Похоже, они все чувствуют себя здесь вполне комфортно. Как будто знают – они на своем месте. Конечно, многие из них уже выступали на сцене. Она же никогда не видела ни одной постановки. Поэтому завидует им. Ей хочется того же, что уже есть у них. Но вот ведь ирония, думает она: при всех своих артистических амбициях и претензиях едва ли не каждый предпочел бы быть ею.
Она шевелит пальцами ног, чтобы не дать им занеметь.
Мистер Страсберг поднимается на сцену, придвигает к себе режиссерское кресло и садится. Откидывается назад, расслабленный и непринужденный; локти остаются на деревянных подлокотниках. В черном костюме он почти незаметен в полусумраке сцены. Один носок сполз, оголив голень под поднявшейся брючиной. Однако же от него исходит уверенность, какая-то открытость. Сегодня, начинает он, ему бы хотелось напомнить всем, что театр – искусство творческое и факт использования текста отнюдь не делает его искусством интерпретационным. Он вглядывается в группу через очки в толстой оправе. Ваше искусство, продолжает он, требует свежего, оригинального, спонтанного подхода к тому, чем вы занимаетесь, а не подражания кому-либо другому. Он резко выбрасывает руки вперед, убирает, складывает на груди. Как актерам креативным всем вам придется подумать над тем, как осознанно стимулировать творческий процесс, который обычно протекает бессознательно. Мы хотим, чтобы вы, актеры, стимулировали все ваше естество, а не только внешние средства выражения – голос, жесты, речь. Вы должны стимулировать его посредством ваших собственных мыслей, ощущений, чувственности, переживаний и эмоций – вы должны полностью перенести в вашу жизнь то, что должны создать на сцене. Или скажем иначе: когда что-то происходит с персонажем, то же должно происходить и с актером.
Она передвигается на край стула, разнимает руки и постукивает костяшками пальцев по коленям. Ее можно сравнить с выстроенной на съемочной площадке прекрасной декорацией; фасад элегантен и доведен до совершенства, но загляни за него – и увидишь фанерные плиты и брусчатые скобы. Важно помнить, что она – не фасад, как бы ни пытались сделать ее таковым и как бы она сама не поддавалась этим попыткам.
Страсберг уже подходит к завершению своей лекции. На следующем занятии они разыграют несколько сценок. Он указывает на пару студентов – те поджимают губы и утвердительно кивают. Она не может представить, как будет стоять на сцене перед всеми этими людьми. Ей еще так многому нужно научиться. Но сейчас неготовность ее не пугает. Впервые за долгое время спешить некуда.
Ей нравится запах Нью-Йорка. Запах улицы, густой и вульгарный, зажатый высоченными зданиями, поднимающийся из подземки. Запах идей и обязательств. Разочарования и пота. И она находит его вдохновляющим. Он напоминает, что нужно работать усерднее. Помнить, что идеям нужны корни. Помнить, что они – не одуванчики, разлетающиеся от одного лишь обращенного к ним дыхания.
Забавно, когда в каком-то месте чувствуешь себя, словно дома. И хотя всю свою жизнь она была девчонкой из Южной Калифорнии и ничуть об этом не жалела, Нью-Йорк кажется ей местом, где ей хотелось бы родиться. Она раздумывает над тем, чтобы купить дом в Бруклине. Надеется, что уже никогда не вернется в Калифорнию. И то, что на протяжении нескольких лет выглядело флиртом с Артуром Миллером, стало вдруг серьезным. Они теперь видятся регулярно. Стараются не привлекать к себе внимания. Вместе читают. Разговаривают. Катаются на велосипедах в Центральном парке. По Оушен-паркуэй в Бруклине. И ей нравится, что он признает – да, у нее душа ньюйоркца. Что он хочет развивать ее. Облагораживать. Ей кажется, он мог бы стать первым настоящим мужчиной в жизни Мэрилин Монро.
Это идея Ли Страсберга. Всецело. Он сидит с ней и еще несколькими студентами в ресторане «Childs Restaurant». Этакий кружок посреди зала. Он наклоняется к Мэрилин, говорит, что эта роль для нее. Серьезно. Она отвечает, что ничего не слышит из-за всей этой болтовни и духоты зала, не говоря уже обо всем этом шуме, эхом отскакивающим от белых кафельных плиток. Он вновь повторяет: это роль для нее.
– Скажите мне, мистер Страсберг. – Она придвигается к нему. – Скажите, какая роль для меня.
Он наклоняется еще ближе, его губы почти касаются ее уха:
– Леди Макбет. Леди Макбет.
– Леди Макбет?
– Леди Макбет.
Она барабанит пальцами по столу. Отстраняется и смотрит на него. Улыбается и качает головой:
– Перестаньте. Я и на сцене-то не играла.
– Подготовишься.
Ему уже трудно сохранить все в секрете, потому что остальные за столом начинают интересоваться, что происходит. Страсберг не выдерживает. Глядя прямо на уплетающего бутерброд Бена Газзару, он говорит, что тот будет играть Макбета. Он даже не замечает, что Газзара, который сидит с набитым ртом, едва не поперхнулся.
Но Мэрилин замечает. Она понимает, как нелепо это звучит и какое впечатление производит за столом. Когда она только пришла, в классе сразу же зашептались, что Ли Страсберг обязательно найдет применение ее репутации. Они не стеснялись говорить об этом, даже когда Мэрилин проходила мимо. В «Childs Restaurant», зажатая между коллегами, она пытается выдавить улыбку, такую, которая даст понять, как смехотворна эта идея, качает головой, закатывает глаза. Выходит не очень убедительно. Хотя она и знает, что никогда не будет готова к подобной роли и что сама мысль об этом крайне абсурдна, ей хочется верить, что в ближайшем будущем она сумеет сыграть леди Макбет. Хочется верить, что, быть может, это жизнь, для которой она предназначена.
Когда они разговаривают с глазу на глаз, Страсберг продолжает развивать мысль о том, что все необходимое уже есть внутри ее, все эмоции, которые сделают роль реальной. Она прожила все это. Прочувствовала. Мучительные годы детства не должны пройти даром. Ему просто нужно подвести ее к той точке, когда она сможет пробудить в себе воспоминания и вновь пережить их на сцене. Он говорит, что точно знает – в ней это есть. У нее есть дар. Даже талант. То, чему нельзя научить, что можно лишь направить. И если она с этим справится, ей будет по силам любая роль. Любая.
– Даже леди Макбет?
– Любая, – отвечает он.
Чтобы ускорить процесс обучения, Страсберг уговаривает Мэрилин записаться на прием к психотерапевту, которая поможет ей вычерпать все из прошлого. Объясняет, что Марианна Крис, чей офис находится в этом же здании, настоящая фрейдистка, очень близкая подруга Анны Фрейд. Отец доктора Крис был не только сотрудником Зигмунда Фрейда, но и педиатром в семье Фрейдов. Короче говоря, доктор Крис действительно понимает, что такое подавленные эмоции и какое отношение они имеют к искусству.
Вместе, действуя как семья, говорит он, они смогут искоренить то, что насадил Голливуд.
Весна 1956-го: Нью-Йорк, Центральный парк
Ты сидишь на кушетке. Иногда чаще, чем два раза в неделю. Иногда каждый день. В комнате с темными панелями. Ты тоже чувствуешь темноту, определяемую как пенумбра[2]. Терапевт спрашивает, как ты себя чувствуешь. Сверяет свои записи, поднося их к свету. Как сегодня твое ощущение одиночества? Пауза. Ты слышишь, как тикают часы. Как будто бьют по тебе. Ты с трудом сдерживаешь улыбку. За окном урчит автобус. Как-то раз ты отвечаешь ей с определенной степенью доверия и позитивности («Вообще-то сегодня я в порядке»), и она говорит что-то о масках и увертках, и что иногда, когда мы не чувствуем себя одинокими, мы как раз и находимся на пике своего одиночества.
Она называет тебя Мэрилин («Ну, Мэрилин…», «итак, Мэрилин…», «и… Мэрилин»). Сегодня она говорит, что важно поднять очередной пласт прошлого.
