Людмила Гурченко - Мое взрослое детство

Мы сидели в первом ряду, справа от середины экрана. На нас все смотрели. Точнее, все смотрели не на нас, а на тетю Валю. Сзади волосы у нее были подвернуты в  большой валик. А впереди, открыв красивый лоб, возвышался огромный кок. Такую прическу тогда носили все женщины, даже моя мама. Но как всем им далеко было до тети Вали! На ней было крепдешиновое платье — голубое с розовыми цветочками, высокими плечами. На груди огромный бант — розовый, без цветочков, прикрепленный с двух сторон к платью. На ногах знаменитые «ковровые туфельки». Я расстроилась за тетю Валю. Такая дама. И в первом ряду. А лично мне было очень приятно сидеть в первом ряду: экран рукой подать, никто не мешает. А звучит как! Первый ряд, а не какой-нибудь там последний, задворки.

Но тетя Валя умела мгновенно перестраиваться. Пока я за нее переживала, она уже весело острила и шутила с мамой. Тетя Валя уже чувствовала себя королевой. Довольная сидела в первом ряду, как будто так и надо. «Доця! Улыбнись! Аллес нормалес!» Теперь уже она меня утешает. Я за ней внимательно следила и все мотала себе на ус.

О фильме в городе говорили: красота, любовь, танцуют, поют, войны нет, еды у них полно — такая жизнь — закачаешься!

И вдруг вместо фильма показали немецкую кинохронику.

В первый раз я увидела Гитлера. Он дергался, неистово кричал, угрожал, вы­брасывал руку вперед. За ним — тьма рук: «Хайль!» Гитлер с челкой, с усами.

Пока я сидела, погруженная в «политику», на экране, без перерыва, началась кар­тина «Девушка моей мечты».

И хроника, и картина шли без перевода. Понимай, как хочешь, сочиняй любой диалог. Даже интересно.

Мы возвращались домой. Очень скоро уже мама говорила тете Вале про менку, про базар, про сахарин. Как же так? Мы впервые были в кино, слушали музыку, видели актрису, которая пела, прекрасно танцевала... А они опять про свое. Это все мама — и тетю Валю подавляет, и мне не дает оторваться от земли...

Ночью мне никто не мешал. Моя душа разрывалась от звуков музыки, новых странных гармоний. Это для меня ново, совсем незнакомо... Но я пойму, я постигну, я одолею! Скорее бы кончалась война. Скорее бы вернулся папа. Скорее бы услы­хать: «Не, Лель! Дочурка актрисую будить ув обязательном порядке! Моя дочурочка прогремить».

Наутро у тети Вали была прическа, как у Марики Рёкк. Впереди маленькие колечки, а сзади плыли волны волос по плечам.

Наутро я встала с твердым решением: когда вырасту — обязательно буду сниматься в кино.

Я выучила песню из того фильма: нашла внутри двора дверь, из которой нас выпускали после сеанса, села на ступеньки. И совсем рядом, из динамиков, полилась музыка.

У меня даже выработался собственный сюжет оригинального фильма. В нем играли тетя Валя в прическе Марики Рекк, мама, папа и я. Когда совсем уж не обойтись, появлялась сама звезда — Марика Рекк!

К этому способу выучивать музыку из нового фильма я прибегала потом всегда, когда не было денег на кино.

У Карла теперь был новый шеф. Настоящий зверь. Он ходил в золотом пенсне, со стеком в руке, точно таким же, который впился мне зимой в подбородок. Стек я рассмотрела совсем близко. Красивая коричневая с горбиками блестящая плетка. На конце сужается и похожа на змеиный хвост.

Детям запретили не только входить на территорию части, но и стоять около железных труб. А мы уже привыкли. Карл меня предупреждал, что новый шеф «нихт гут, Лючия нихт зинген». А я не поверила, пока не попалась. Шеф тихонько подкрался сзади с несколькими солдатами. А потом как закричит, и своим стеком налево, направо. Мне досталось по плечу, сильно, даже кастрюля покатилась.

Теперь мы знали: если на территории тихо, значит, шеф на месте. Если смех и губная гармошка — значит, можно рискнуть и приблизиться.

Я исполнила песню из кинофильма «Девушка моей мечты»! Назло всем! Назло ше­фу, который ее никогда не услышит... Назло боли, которая ныла на плече и в сердце. Назло врагам! Я спела ее по-новому! Дома продумала движения, напоминающие та­нец Марики Рекк, и разложила их на каждую строчку текста песни. А в конце, чтобы добить, должна быть «папина чечеточка» и мое «Х-х-ха!»

Слова от прослушиваний сами собой заучились. Значение слов «нахт», «менш» и „аляйн» — знаю. Значит, о чем поется? Что ночью люди одни. А «либен» — это очень похоже на русское «любовь». Так что если хорошо пошевелить мозгами, то в песне все очень просто:

Я ожидала, что будет переполох, будут кричать такое ободряющее «браво».Я все нафантазировала.

Все грустно улыбались, вежливо аплодировали и говорили: «Лючия шаушпиллер». Надо будет это слово запомнить. Какие они с новым шефом притихшие стали... И Карла нет: сопровождает своего начальника. Если бы Карл слышал, он бы что-нибудь вкусное вынес.

Я не знала имени того немца. Он всегда сидел в стороне один, на все грустно смо­трел и ни разу не улыбнулся. Почему? Ведь когда я пела «Му!», смеялись все. «Му!» была самой последней песней, которую я запомнила перед войной. На пластинке ее пели Леонид Утесов с дочерью Эдит:

Это я все пела низким голосом, как Утесов. А дальше вступает высоким голосом Эдит.

Коровье «му» и резкие смены мужского и женского голосов всех веселили. Этот немец не реагировал никогда.

И вдруг после моего танца из фильма и «чечеточки» в конце он направляется пря­мо ко мне, Я аж съежилась. А вдруг ударит? Кто его знает, чем он дышит? Он подо­шел, провел рукой по моей стриженой голове. Я еще больше вдавила голову в пле­чи... «Айн момент» — и пошел в здание.

Он вынес что-то завернутое в голубую красивую бумагу, явно не съестное. Тогда что? Я развернула... Ах! Два портрета Марики Рекк! На обратной стороне ноты ее пе­сен.

—   Мам, что такое шаушпиллер?

—   Не знаю.

—   Ты же учила немецкий.

—   Этого слова я не знаю. Шпиллер... вообще — играть.

—   На чем играть?

—   Отстань... откуда я знаю,..

—   А как ты думаешь, сколько лет Марике Рекк?

—   Не знаю.

—   Ну а как ты думаешь?

—   Вечно ты со своими глупостями. Точно Марк... По-моему, она моя ровесница. Почему я о ней должна думать? На черта она мне нужна, эта немка?