Но они ничего не делали мне, они только поднимали кулаки и трясли ими у меня перед глазами и хвалились, что раздавят меня одним пальцем как клопа. До тех пор, пока другие не возвращались и не переходили в следующее помещение.
Я вошел вместе с ними внутрь и смотрел. Там была комната, не больше четырех метров в квадрате, и это пространство было полностью заполнено кроватями. Семь человек спали в этой комнате, мужчины, женщины и дети. И две женщины лежали еще в кровати, и у каждой был еще ребенок при себе, и когда мы входили, то одна из них засмеялась, резко, затаив дыхание, и другие столпились у порога перед дверью. Унтер-офицер подошел поближе, и тут женщина молниеносно подняла одеяло и задрала рубашку, и пукнула к нам своей голой задницей. Мы отошли назад, тут другие завизжали, они смеялись громко и хлопали себя по бедрам, они никак не могли насмеяться, и дети тоже смеялись. — Кровопийцы! — кричали они, — кровавые псы! Дети кричали это, и женщины, и внезапно все помещение было наполнено неразборчиво кричащими фигурами, так что мы отходили назад шаг за шагом, до тех пор пока мы снова не стояли в коридоре.
Граммофон все еще громко играл. Это было за крохотной дверью сзади по коридору. Мы вошли туда, там стоял мужчина и как раз ставил новую пластинку, и навстречу нам заверещало: «Победоносно разобьем мы Францию…»
Весь коридор кричал от восхищения, унтер-офицер отошел назад, сделал глубокий вдох и зарычал: — Все назад! Всем вернуться в свои комнаты. Если коридор немедленно не будет очищен, я прикажу стрелять! На секунду стало тихо. Потом забурлило бормотание, и одна женщина начала кричать, так что это разносилось эхом по коридору, по лестничной клетке, отражалось от всех стен, длинный, протяжный крик, как крик смерти, от которого внезапно дети попрятались, и который возымел большее действие, чем лязг наших винтовок, так что коридор опустел. Но в комнатах продолжало кипеть. Мы слышали, как глухие звуки пробиваются через хрупкие двери, как двигали мебель, звенел металл, и женщина кричала как из заткнутой глотки.
Внизу они начали петь «Интернационал». Песня разносилась от двери к двери, она проникала через все стены, и сообщала о себе дворам. К тому же они еще топали ногами по полу в такт песне, так что весь дом дрожал, и мы стояли, окруженные бушеванием, в темном коридоре. И мы обыскивали дальше. Мы вошли в одну комнату, там пожилой мужчина сидел за столом, и старая женщина стояла у окна. И старый мужчина медленно поднялся и с дрожащими коленями подошел к нам. Он стоял прямо перед нами и потом поднял медленно руку и прохрипел: — Вон! и еще раз: — Вон! и подползал все ближе, с глазами, в которых напухли красные маленькие артерии, и поднял руку с почерневшей, изборожденной морщинами древней ладонью и как бы с последним усилием открыл морщинистый рот и пропыхтел хрипло: — Вон! Унтер-офицер хотел успокоить мужчину, но тут тот внезапно зашатался, закачался, повернулся и упал верхней частью туловища на стол. Но женщина взяла унтер-офицера за руку, как берут за руку непослушного ребенка, и молча вывела его наружу.
Унтер-офицер был очень бледным, когда он с нами повернулся к следующей двери. Мы постучали, и никто нам не открыл. Мы постучали еще раз и постучали сильнее, мы стучали с нервной, все увеличивающейся поспешностью, потом Хоффманн подскочил и выбил дверь. В этой комнате была только одна женщина, девушка, маленькая и бледная, с запутанными, черными волосами. Она стояла перед нами и отошла немного назад, и опиралась руками на стол, и во внезапное молчание она спросила очень тихим, но крайне напряженным голосом: — Что вы себе позволяете? Как вы посмели? Вы еще недостаточно убили? Ее голос был очень глухим. Она говорила: — Вы вторглись в этот дом как помощники палача. У вас нет никакого стыда? Откуда вы родом, что вы не знаете, что мы люди? Она говорила: — Вы слышите, что они поют? К какому времени вы принадлежите? Кто вас послал? У двери снова стояли люди, но теперь они молчали и слушали. И девушка продолжала: — Хотелось бы вдолбить вам это в ваши глухие черепа. Вы защищаете тот же класс проклятых, который и создал это бедствие! Вы — эксплуатируемые, презираемые, как и мы! И теперь вы приходите, такие важные, с вашими винтовками, теперь вас щекочет власть, которую дали вам. Но отложите, все же, ваши винтовки в сторону, или нет, лучше дайте их другим, тем, которые сумеют применить их для справедливого дела!
Но теперь унтер-офицер Кляйншрот сказал из-под своей каски: — Ах, барышня, мы все это знаем, мы уже очень часто это слышали. Как раз речь и идет об оружии. Мы здесь ищем оружие, больше нам ничего не нужно. Позаботьтесь лучше о том, чтобы люди там не наделали глупостей. А теперь мы уходим и продолжаем искать. Тут мы повернули назад, и нам как бы стало легче, хотя нам казалось, что унтер-офицеру следовало бы сказать что-то еще, но он только глядел вперед своими необычными плоскими глазами, когда мы прокладывали себе путь через толпу, и он больше не говорил ни слова, все время, пока мы оставались в этом доме.
Но было невозможно осматривать все так, как было приказано, и у нас также не было никакого желания делать это. Когда мы входили в комнату, тогда безнадежный, застоявшийся запах многочисленных помещенных в один загон людей, которые никогда не были одни, густой чад душной узости, самым смертельным самопоеданием давил на наши плечи и принуждал нас к ожесточенной строгости, в которую мы сами не могли поверить. Мы, кажется, не могли защищаться от этого давления иначе, как при всем нашим внутреннем смущении держаться как можно тверже и с грубой уверенностью и действовать как можно более небрежно. Если из визгливых, искаженных ртов на нас выплевывалась ненависть, тогда мы в эти ужасные секунды чувствовали приближение пугающего решения.
Потому что если бы мы и не были бы науськаны приказом балансировать на острие ножа, тогда мы могли бы противопоставить их ненависти нашу собственную страсть, и она стала бы горькой, так как мы тогда должны были бы втягивать в себя эту ненависть из мгновения. Но мы могли бы позволить себе опуститься, упасть, убежать, не от опасности, нет, только от собственного тепла. Но мы, мы цеплялись за приказ, мы шагали с тупыми лицами по комнатам, мы равнодушно хватали соломенные тюфяки, копались под кроватями, открывали шкафы, ощупывали скудные предметы одежды, и, все же, это было так, как будто бы мы действовали как воры. Под пристальными взглядами, которые прожигали нам спину и упирались в крестец, мы простукивали стены, стучали в двери, разрывали постельные принадлежности и искали. И ничего не находили. Мы вообще ничего не нашли, во всем многоэтажном доме, кроме одной винтовки. Снаружи, однако, во многих комнатах, там они пели дальше, и монотонное, все время повторяющееся пение почти придавало нам какую-то спокойную свежесть.
