Дягилев со своими сообщниками, паяцами, куклами, сладострастными рабынями, фавнами с мускулистыми ягодицами, истребляют существующую традицию. Игорь Стравинский испепеляет Дебюсси огнем «Жар-птицы»; хореограф Михаил Фокин руководит восстанием тел; колорист и рисовальщик, костюмер и декоратор, способный сотворить нечто невероятное, Леон Бакст со вкусом использует яркие цвета – синий, зеленый, алый; его декорации совмещают в себе утонченный стиль Бердслея[35], иллюстратора, обожаемого Оскаром Уайльдом, резкость немецких экспрессионистов и революционный дух, предвестник кровавого 1917 года, – тот дух, который не упускает из виду Пикассо, вечно боящийся не найти применения своей храбрости: именно он создаст костюмы для балета «Парад» и занавес, который до сих пор считается одним из самых выдающихся театральных занавесов в мире.
Весной 1910 года славяне – это для многих варвары, которых сторонятся. Анна де Ноай, присутствующая на всех премьерах, экзальтированно делится впечатлениями: «Все, что вызывает восторг, ослепляет, пьянит, соблазняет, привлекает, было сценическим откровением». Габриель Шанель, меценатка, спонсирующая балетное искусство вместе с подругой Мизией Сер, тонко и более прозрачно, нежели поэтесса Ноай, отмечает, что Россия Дягилева существует лишь в его собственном сознании. Фиктивная, пугающая и чарующая Россия. Архаический экзотизм половецких плясок, сарабанды «Пира», магия «Жар-птицы», написанной по мотивам народной сказки, истома и нега «Шахерезады» – блестящие симулякры России, живущей в мечтах французов, как романы Дюма – симулякры Франции в умах русских.
Миражи глубоко вдохновляют Марселя Пруста. «Никогда не видел ничего более красивого», – пишет он своему другу Рейнальдо Ану после просмотра «Жар-птицы». Красота тем более поразительна, что абсолютно бесстыдна в исполнении Нижинского – он играл фавна. Публика шепталась о том, что слуга Нижинского Василий мог бы купить себе дом, продав розы, собранные андрогенной звездой «Видения Розы»[36]. Танец – узаконенная для демонстрации на публике разновидность секса. Дягилев, по прозвищу «Шиншилла» – но только для друзей, с белой прядью, словно перечеркивающей фальшивую угольно-черную шевелюру, выбирает танцоров, словно рабов, и, как рабов, продает их ненасытному парижскому обществу; в каждом теле Дягилев чувствует особую пульсацию.
Ида Рубинштейн обладает немыслимой сексуальной привлекательностью. Кокто говорит, что эта женщина слишком красива – как слишком сильные духи. В издании «Экзамине» американский журналист Алан Дейл выражается еще более жестоко: «Ее бледная, чуть ли не зеленоватая кожа сияет странным светом. А красный, словно разверстая рана, рот вызывает смесь отвращения и восторга (…). Мадемуазель Рубинштейн кажется задумчивой, рассеянной и очень грустной. Одно-единственное украшение сверкает тысячей огней на руке с длинными подвижными пальцами, а фригидную грудь обрамляют кружева».
Пьетра – начинающая балерина, но в том, что касается эксгибиционизма, ей нет равных. Она пользуется своим телом как редким инструментом, в выгодном свете представляет чрезмерную худобу и другие недостатки, играет локонами, вкладывает драматизм в каждый жест – таково ее искусство. Сара Бернар за спиной у Пьетры высмеивает ее посредственную игру, но, когда богатая подруга Дягилева выступает на сцене, великая актриса следит за ее движениями, не отрывая взора ни на минуту.
Николай Гумилев достает два билета на «Шахерезаду»: либретто Александра Бенуа, музыка Римского-Корсакова, костюмы и декорации Леона Бакста, хореография Михаила Фокина. Об Иде Рубинштейн в роли шикарной рабыни, облаченной в перья и фальшивые жемчуга, великая Ахматова будет вспоминать спустя четыре десятилетия.
Молодая поэтесса с жадностью впитывает новые впечатления и во время спектакля, среди позолоты и фресок, внезапно сознает простую истину, которая для жизни и славы ей очень пригодится: язык тела действительно существует.
* * *
Если умело пользоваться видимым, то невидимое лишь выигрывает. Человеческое тело говорит. Успех публичных чтений Ахматовой начиная с 1912 года, конечно, связан с этим открытием. Все присутствующие рассказывали, как восхитительно поэтесса декламировала. Медленно, с нежностью, часто – скрестив руки на груди. Певучий голос завораживал аудиторию. Осип Мандельштам в одном из стихотворений напишет о чудесном голосе подруги:
Твое чудесное произношенье —
Горячий посвист хищных птиц;
Скажу ль: живое впечатленье
Каких-то шелковых зарниц.
Никакого гумилевского пафоса, но каждое слово, каждая строка – в движении. Поэзия тела формировала язык литературы.
* * *
Какие картинки наиболее точно отображают столицу, которая была искушением, надеждой на перерождение, вторым дыханием для людей искусства, родившихся вдали от Парижа? Экстаз Хаима Сутина перед Шарденом в Лувре? Константин Бранкузи на авиационной выставке в Бурже, куда его заманили Марсель Дюшан[37] и Фернан Леже[38], готовые поклясться красотой стальных птиц, что их товарищ сотворит нечто более гениальное. Второе рождение Осипа Цадкина[39] на улице Ренн перед скульптурой в галерее Эмиля Геймана, «Отца-варвара», как его называли художники, поскольку он первым в Париже стал продвигать африканское искусство. Изумление Сержа Шаршуна[40], обнаружившего, что Монпарнас, призванный излечить его от родного Урала, приютил целую славянскую колонию. Или насмешливость и властность Марии Васильевой, художницы и владелицы закусочной на авеню дю Мэн.
Мария Васильева родилась в Смоленске в один год с Модильяни, получила стипендию в Академии художеств в Санкт-Петербурге, затем в 1907 году с образовательной целью приехала в Париж, где обосновалась окончательно, стала ученицей Матисса и сама впоследствии основала товарищество художников по адресу авеню дю Мэн, дом 21, создав таким образом новое культовое место встреч интеллигентных русских на Монпарнасе. В 1915 году при товариществе появилась несравненная закусочная, где суп, мясное блюдо и салат или десерт стоили всего 65 сантимов. Нелегко вообразить себе это бедненькое помещение, очаровательное и творчески-беспорядочно оформленное с помощью гобеленов, подушек и прочих побрякушек, даруемых русскими посетителями. Ученики этой художественной академии – Цадкины, Орловы, Архипенко – приносили свои картины, которыми платили за чудесный обед, позволяющий хоть ненадолго забыть о неуютных мастерских и неблагодарных торговцах.
О Модильяни в заведении Марии Васильевой распространяются те еще слухи: мол, питается он за счет заведения, поскольку хозяйка ценит его шарм, жесткость и свободолюбие. Мол, стоит Амедео хорошенько выпить и найти себе для компании каких-нибудь резвых козочек с грязными мыслишками, молодой художник устраивает стриптиз.
