РУКОПИСЬ, ПРОЧИТАННАЯ В ЛЕСУ
«О богиня, святая свобода, Сорви с моих рук оковы…»
(Шубарт. «Немецкая свобода»)
Зима 1776 года незабываема для Шиллера. В № 10 журнала «Швабский магазин» впервые увидело свет его стихотворение — идиллия «Вечер».
Оно подписано только инициалом «Ш.». Но юный автор не тщеславен. Он счастлив уже тем, что напечатаны строки, выражающие самую сокровенную его мысль — мечту о высоком уделе поэта.
Не надо мне миров,
Мне песен дай, создатель!
Публикуя юношескую идиллию Шиллера, издатель «Швабского магазина» профессор Бальтазар Гауг сопроводил ее пророческими словами:
«Автор этих строк — шестнадцатилетний юноша; он, по-видимому, знаком с произведениями наших лучших писателей и обещает со временем стать «os magna sonatorumn» (что в переводе с латыни буквально значит: «громко звучащими устами», то есть знаменитостью).
Через несколько месяцев в том же журнале появляется и следующее стихотворение, подписанное инициалом «Ш.», — «Завоеватель».
Пожалуй, оно чересчур длинно и выспренно, но какая сила негодования против войны! Да не метит ли оно в самого Фридриха Прусского, наиболее крупного из кровавых феодальных хищников — захватчиков того времени?
Да, захватчик, о да, будешь бессмертен ты,
Ждет в надежде старик — будешь бессмертен ты,
Ждут сироты и вдовы — будешь бессмертен ты!
Любопытное примечание сделала редакция журнала:
«Стихотворение принадлежит юноше, который, судя по всему, читает, чувствует и понимает Клопштока. Мы не хотим гасить это разгорающееся пламя. Если автор сумеет избавиться от бессмысленных и неясных выражений и излишней метафоричности, он займет со временем свое место рядом с… и еще прославит свое отечество».
«Рядом с…»?
Вряд ли нашелся бы в то время хоть один читатель «Швабского магазина», который не знал бы, чье имя скрыто за красноречивым многоточием. Это имя повторяли в тот год с ужасом и состраданием, с негодованием и опаской. Немногие решились бы открыто упомянуть его: Кристиан Даниель Шубарт!
Редактор «Немецкой хроники» стал в 1777 году героем мрачной трагедии.
Обманным путем завлеченный на вюртембергскую территорию, он был по приказу герцога арестован и брошен в тюрьму.
Хорошо видна из Штутгарта крепость Хогенасберг, одна из самых мрачных феодальных тюрем Германии, «швабская Бастилия», как прозвал ее народ, где десять лет суждено было томиться Шубарту.
«Ужас пронзил меня до мозга костей, когда Асберг вырос передо мной из голубого тумана. «Что ждет тебя там?» — подумал я, когда карета уже остановилась перед крепостью. Герцог самолично присутствовал при этом и указал темницу, куда меня должны были поместить… Меня повели в башню под самыми окнами комнаты, откуда на меня смотрели герцог и его супруга… И вот дверь захлопнулась за мной, и я остался один — один в мрачном, сером каменном мешке…» Эти строки заимствованы из потрясающего автобиографического произведения «Жизнь и мнения Шубарта, записанные им самим в темнице».
Навсегда останется небольшая книга жизнеописаний Шубарта, впервые увидевшая свет в якобинском 1793 году, одним из самых сильных обвинительных документов эпохи.
Огромным потрясением был арест Шубарта для юноши Шиллера.
Для учеников академии — а среди них находился теперь и двенадцатилетний сын арестованного, так как, лишив свободы отца, герцог счел своим долгом позаботиться в том же духе и о сыне, — вряд ли оставалось тайной, что одной из причин ненависти Карла Евгения к Шубарту были его насмешки над педагогическими затеями герцога. А продлило его заключение написанное в тюрьме стихотворение «Княжеский склеп».
Вот черепа людей, что устрашали
Того, кто был неустрашим.
Когда-то жизнь и смерть они решали
Одним кивком своим.
Вот кость руки, что утверждала казни
Бесстрашным росчерком пера
Всем доблестным, не ведавшим боязни
Перед лицом двора.
Так вот какова она, сила слова, отточенного и разящего, как бьющая без промаха стрела! Свободой, быть может жизнью, приходится расплачиваться тому, кто ею владеет!
В последние годы пребывания в академии Шиллер уже не сомневается, что и сам обладает этой разящей силой, заставляющей трепетать тиранов. Сделают ли его пастором, юристом, врачом — все равно он будет поэтом!
Эта гордая уверенность меняет и характер юноши и весь его облик.
Он становится решительным, подчас даже заносчивым и дерзким. Меткие замечания и остроты Шиллера передаются из уст в уста. Он не ищет более уединения, не склонен к сентиментальным излияниям. Теперь он душа всех студенческих затей, признанный авторитет для товарищей во всем, что касается литературы. Смело вступает он в споры с профессорами, охотно участвует в студенческих спектаклях.
В драме Гете «Клавиго» ему поручают центральную роль. Правда, играет он из рук вон плохо: пафосно, суетливо; рассказывают, что во время одной из сцен Шиллер-Клавиго так неистово вертелся на стуле, что зрители, перестав следить за ходом пьесы, были увлечены только тем, свалится герой или нет. И все же его выбирают старостой студенческого театра.
Он чувствует себя теперь непринужденно во время публичных диспутов, где присутствует многочисленная аудитория. На одном из таких торжественных заседаний, — Шиллер выступал оппонентом профессора, защищавшего диссертацию на латинском языке, — впервые увидел его юный музыкант Андреус Штрейхер, который станет преданным другом и почитателем поэта.
В книге о Шиллере, написанной много лет спустя, Штрейхер рассказывает о впечатлении, которое произвело на него появление рыжеволосого юноши, неизвестного ему еще тогда по имени, его смелый взгляд из-под высокого лба и озорной смех.
Куда девалась застенчивость Шиллера, а вместе с ней и насмешки над его неловкостью, доводившие его недавно до отчаяния! Теперь он ходит, высоко вскинув голову. «Да этот ученик поважнее герцога Вюртембергского!» — воскликнула, увидав однажды юношу, мать одного из воспитанников.
Шиллеру кажется: еще немного — и он свободен! Скоро он вырвется из герцогской казармы и сможет открыто заниматься делом, которое стало для него теперь дороже всего на свете. Пора заканчивать «Разбойников»! А писать приходится урывками — ночью, при свете огарка, во время дежурств у больных. «Он пользовался любым предлогом, — рассказывает Кристофина, — чтобы прикинуться и самому больным, попасть в лазарет, где лампа горела до утра. Если заходил герцог, Шиллер прятал свою рукопись за каким-нибудь объемистым медицинским сочинением».
