Я вспомнила многих его коллег-олигархов, которые с этим не совсем согласны и, активно диверсифицируясь, развиваются вширь. Абрамов считает, что это неправильно, и я с ним с удовольствием согласилась. И не только потому, что он мне все больше и больше нравился.
Мне очень хотелось спросить его о коррупции. В советское время она носила понятный каждому из нас характер. А как она развивалась последние годы в России? Насколько это сейчас актуально?
– До начала 90-х годов сформировались такие обычаи делового оборота, которые не совпадали с перечисленными в десяти заповедях. Это был период страшно коррупционный, потом все стало затихать, и коррупции стало меньше.
Я поинтересовалась, приходилось ли лично ему брать или давать взятки.
– Начнем с того, что почти с самого начала, в силу разных причин, последние много лет, лет десять, у меня боятся их брать только потому, что люди не понимают всей обширности моих связей. Я просто угрозой являюсь.
Неужели кто-то думает, что если человек дает взятку за что-то, ему очень нужное, то он захочет об этом рассказать, скомпрометировав при этом себя.
– Любой чиновник об этом думает неизбежно, - снова возразил мне Абрамов, - поэтому это происходит и происходило. Например, обычная ситуация - это судейская система. Или я не знаю, как трактовать, взятки это или нет, допустим, участие во всякого рода предвыборных кампаниях? Иногда люди приходят и говорят, давайте построим, условно говоря, школу. Она вообще не нужна, но мы прекрасно понимаем, и другая сторона прекрасно понимает, что у нас через шесть месяцев выборы и надо школу построить так, чтобы за месяц до выборов перерезало ленточку определенное лицо, и мы финансируем это дело. Это взятка? У нас практически все сосредоточено в этой сфере, то есть мы в карман денег не даем. В силу того, что с нас интереснее, наверное, просить большие суммы. А большие суммы просить в карман страшно. Да, тот, кто будет строить эту школу, украдет процентов пятнадцать-двадцать, а мы об этом и не узнаем никогда. И это классифицировать как взятку? Наверное, нет.
В общении с очень богатыми людьми, которые выросли, так же как и все мы, в советских условиях, сначала в обычной советской школе, потом в бедном студенчестве, и имели точно такие же проблемы с одеждой и продовольствием, меня всегда интересует, что для них сегодня люкс. Это то, что они не могли позволить себе в детстве, или это уже частные самолеты, яхты и дворцы?
– Я трачу очень много денег на рыбалку. - Александр Григорьевич во всем оригинален. - То есть я позволяю себе рыбачить везде, в самых отдаленных местах, и рыбачу только на реках. Я не люблю морскую воду. Самолета своего у меня нет. Я постоянно арендую самолеты. Своего нет по одной простой причине: мне денег жалко. У нас 40%-ный ввозной налог. Российских машин нет, таких, которые бы меня устраивали по своим размерам. Совсем большие - они нецелесообразные.
Мой живой и бизнес-натренированный ум тут же предложил оформить самолет на какую-нибудь щвейцарскую компанию и пользоваться им, ввозя его временно.
– А вот если вы посчитаете экономически, то я делаю то же самое, только арендую у швейцарской компании. И вы увидите, что эта инвестиция, если вы это делаете для себя, ну в лучшем случае, дает вам 1 - 2% годовых. Экономически это совершенно бессмысленно, в силу того, что вы на нем очень мало зарабатываете. Поэтому для меня инвестировать свои собственные деньги в такого рода бизнес бессмысленно. Они у меня гораздо лучше работают здесь.
Вспомнила цены на топливо, на стоянки и техническое обслуживание и вынуждена была согласиться.
Дальше меня потянуло на философию. Я рассуждала о том, что завтра мог бы настать Судный день и нужно было бы подводить черту подо всем, что каждый из нас сделал в своей жизни. Я спросила Абрамова, что является его самой большой личной гордостью. И он снова меня удивил, потому что я ожидала дипломатичных общих фраз. - Для меня самое трудное, что мы делали, - это реструктуризация КМК. Был такой комбинат, он уже не существует. Он был создан в 32-м году, это было очень тяжелое предприятие. В конце девяностых, в силу абсолютно устаревших технологий и гипертрофированного коллектива, мы категорически не хотели этим заниматься, и нас Тулеев просто вынудил: «Вы хотите иметь нормальный комфортный климат предпринимательства в этой области, я вам помогаю, и вы должны за это взяться». А ситуация была очень тяжелая, боевой такой профсоюз, по-настоящему боевой, со всеми демонстрациями, с митингами, и нас туда за руку завели, когда мы практически были вне команды, которая существовала в правлении предприятия, находящегося в банкротстве. К сожалению, нас очень быстро сделали ответственными за все происходящее там, хотя мы не были ни акционерами, ни кредиторами того предприятия. Ну и дальше обычный процесс: скупка акций, скупка кредиторки, улаживания всевозможного рода, реструктуризации долгов, это была не самая сложная часть задачи, самая сложная была - убедить людей в том, что предприятие нужно разрубить на куски, а часть этих кусков похоронить со всеми вытекающими отсюда последствиями, потерей рабочих насиженных мест. Для этого нужно было построить некую модель, как это предприятие должно развиваться. Мы ее построили года за полтора, разобравшись и, естественно, приняв. К сожалению, модель показала, что предприятие должно уменьшиться раза в три с половиной. И этот процесс был, конечно, зубодробительно тяжелым, поскольку это были люди сплоченные, и они обладали определенной квалификацией, умели читать чертежи, в силу того, что это профессионально нужно, выполняли достаточно сложные технологические процедуры, то есть это такая, скажем, белая кость среди рабочих. Естественно, там были и разнорабочие, но основной костяк - это сталевары, люди квалифицированные, вот им пришлось объяснять, что с ними будет. Может быть, нам удалось этого добиться только лишь потому, что мы достучались до разума основных представителей профессий, но это было очень сложно.
Я понимала, что хоть мне и безумно интересно, но я не могу злоупотреблять гостеприимством очень занятого человека, в приемной которого уже, наверное, столпился народ поважнее писательниц и журналистов. Поэтому я поторопилась задать свой последний вопрос, который напрашивался сам собой при таком обилии картин. Я спросила, какую живопись и какого периода он предпочитает.
«Мне очень нравятся импрессионисты, - поделился Абрамов, - в основном русский импрессионизм. Самый яркий период в русском импрессионизме с 1910 по 1925- 1930 годы. Но здесь, например, вот это Лентулов. Это там - Завьялова. Это - Удальцо-ва, Шевченко. Это - Мошков. Это - Катя Медведева, наша современница. Мне нравится цвет. Я не очень люблю фотографическую живопись XIX века. Мне нравятся цвет и эмоции, которые передаются цветом. Я их классифицирую по признаку: нравится, не нравится.
