Кому принадлежали эти выводы? Социалистам, демократам или хлебопромышленникам? Нет, конечно. Прежде всего это было мнение группы дворян и чиновников, подобных Витте, выросших внутри российского хозяйственного дома. Они стремились к переменам, с надеждой глядя на Николая II, полагая, что тот сможет продолжить реформы своего деда Александра Освободителя.
А что думали сами крестьяне?
У нас есть возможность обратиться к уникальному свидетельству той поры – литературному наследию крестьянина Сергея Терентьевича Семенова, самого настоящего русского хлебопашца, бывшего и прекрасным писателем. В очерках «Двадцать пять лет в деревне» Семенов рассказал многое, что осталось в стороне от внимания профессиональной литературы. Хотя он выпустил шеститомное собрание сочинений и за него был удостоен премии Российской академии наук, хотя его высоко ценил Лев Толстой, он остался неизвестным нынешнему так называемому «широкому читателю». Почему? Потому что не укладывался в привычное клише. Объяснять этот феномен – не задача нашей работы, здесь речь о достоверности свидетельства. Л. Н. Толстой: «Искренность – главное достоинство Семенова. Но кроме нее у него и содержание всегда значительно: значительно и потому, что оно касается самого значительного сословия России – крестьянства, которое Семенов знает, как может знать его только крестьянин, живущий сам деревенской тягловой жизнью» (Цит. по: Рыбас С., Тараканова Л. Указ. соч. С. 30).
Так вот, поразительно следующее автобиографическое свидетельство хлебопашца-писателя. В один из майских страдных дней, когда дорог каждый час, сельский сход постановил не работать, а праздновать храмовый праздник.
Лишь один Сергей Терентьевич пренебрег общественным решением и вышел пахать свой надел. Это нарушение недешево ему обошлось. Однодеревенцы подали на него в суд за кощунство, он был осужден!
Жестокость и нетерпимость общины к новому выражены ярче яркого.
Казалось бы, какое дело крестьянам до того, как проводит свое свободное время их односельчанин? Но в пристальном внимании соседей к Семенову скрывались не просто чья-то зависть или недоброжелательство.
Суть в том, что к началу двадцатого века в Европейской России из-за естественного прироста населения возник огромный избыток рабочей силы (по некоторым оценкам, 23 миллиона человек, или 52 % общего числа работающих). Это были просто лишние люди. При этом их нельзя было назвать безработными, они были заняты, но производство могло обойтись и без них.
Поэтому не случайно перенаселенность толкала общину к увеличению праздничных дней: в середине девятнадцатого века праздников было около 95, а в начале двадцатого – 123.
От давления скрытой безработицы и все увеличивающейся нехватки земли деревня постепенно превращалась в перегретый паровой котел, мощную базу революционных настроений.
Пока виттевское Особое совещание искало приемлемый способ убедить Николая II в необходимости перемен, внизу, в деревенской обыденности, тормозилось все, что могло способствовать сельскохозяйственному прогрессу.
Мы еще обратимся к творчеству Семенова, чтобы взглянуть его глазами на подлинные трагедии, происходившие при проведении Столыпинской земельной реформы. Увы, новое должно было пробиваться с кровью и муками.
Но еще «внизу» тихо, еще «наверху» неторопливо изучают проблему, ищут, как безболезненно проскочить между молотом нужды и наковальней помещичьих интересов.
Одни утверждают: временное владение общинным наделом – неодолимое препятствие к улучшению культур, оно порождает хищническую эксплуатацию земли.
Другие: община будет способствовать развитию кооперации.
Третьи: она не является национальной особенностью русских, она была и у иных народов в эпоху примитивного земледелия.
Четвертые: надо сохранить общину, но не препятствовать тем, кто хочет выйти из нее.
В итоге запоздавшее на несколько десятилетий решение так и не получило своевременного устройства.
Работа Н. Бердяева «Духи русской революции», перекликающаяся в чем-то с ленинской «Лев Толстой как зеркало русской революции», проливает свет на эту проблему с неожиданной стороны.
«Возвышенность толстовской морали есть великий обман, который должен быть изобличен. Толстой мешал нарождению и развитию в России нравственно ответственной личности, мешал подбору личных качеств и потому был злым гением России, соблазнителем ее… В нем русское народничество, столь роковое для судьбы России, получило религиозное выражение и нравственное оправдание… В то время как принятие этого толстовского морального сознания влечет за собой погром и истребление величайших святынь и ценностей, величайших духовных реальностей, смерть личности и смерть Бога, ввергнутых в безличную божественность среднего рода… Исторический мир – иерархичен, он весь состоит из ступеней, он сложен и многообразен, в нем – различия и дистанция, в нем – разнокачественность и дифференцированность. Все это так же ненавистно русской революции, как и Толстому. Она хотела бы сделать исторический мир серым, однородным, упрощенным, лишенным всех качеств и всех красок. И этому учил Толстой как высшей правде. Исторический мир разлагается на атомы, и атомы принудительно соединяются в безличном коллективе»
(Цит. по:
Рыбас С., Тараканова Л. Указ. соч. С. 31).
«Не высовывайся!» – кажется, сей вечный девиз реет над земледельческой страной.
По-видимому, большинство читателей согласятся с такой картиной.
И попадут впросак!
Да, община порабощала. Но община имела такие корни, что в иной ситуации, на земельных просторах Сибири, куда текла переселенческая река из малоземельного центра, изрезанного чересполосицей, она возрождалась совершенно в цветущем виде.
Немного забежим вперед, быстро перемахнем весь период реформ и очутимся на Алтае, где перед нами развернется волшебная картина.
Итак, перед нами «Всеобщий Русский Календарь 1918 г.».
«А для тех, кто не верит в быстрое возрождение деревни, достаточно вспомнить о сибирской деревне Старой Барде Бийского уезда Томской губернии. Больше 20 лет тому назад устроили там жители маслодельную артель, через два года выросла артельная лавка, а потом явился и целый ряд кооперативных начинаний: ссудно-сберегательное товарищество, маслобойный завод, наконец, артельная мельница, а при ней электростанция для освещения мельницы, а заодно и деревни. И вот 28 декабря 1912 г. двести пятьдесят изб деревни осветились электричеством, причем за освещение брали три рубля в год. Потом провели в избы и телефон, устроили примерный опытный скотный двор, опытные посевы кормовой свеклы и кормовых трав. А скоро заговорили о постройке в селе народного дома, о собственном кинематографе. И жители со всей округи стали приезжать в Старую Барду поучиться, как дельные люди сумели сами себе построить новую свободную и разумную жизнь. Пусть же тот почин и та кипучая работа, которые преобразили жизнь далекой сибирской деревни, вспыхнут ярким пламенем и по лицу всей деревенской Руси» (Цит. по: Рыбас С., Тараканова Л. Указ. соч. С. 31).
