«Возможно, — говорится в обращении, — советские власти не разрешат такой комиссии побывать на о. Валааме под предлогом, что территория к северу от Ленинграда является запретной зоной».
Но могут и просто убрать инвалидов из тех «лепрозориев», о которых стало известно на Западе. Похоже, что на о. Валааме именно так и делается: об этом свидетельствует очерк поэта Юрия Кублановского в парижской газете «Русская Мысль», опубликованный 27 апреля 1984 года. Называется он «Разорение Валаама»:
«Что я знал о Валааме? Читал очерки Немировича-Данченко и Зайцева — вот и все, что мог припомнить. Да еще много слышал ужасов: что после войны на Валаамском острове был инвалидный дом, что полузаброшенные инвалиды там совершенно одичали — все это как-то трудно увязывалось с наличием массовых экскурсий на остров.
Я прошел километра три, когда из-за поворота дороги (уже пустой — несколько поспешивших за мной туристов одумались и вернулись обратно), выкатились — я даже не поверил своим глазам — два безногих инвалида на дощатых с колесиками тележках, руками отталкиваясь от дорожного грунта.
/…/ Огибая узкий монастырский залив, я оглянулся на раздававшиеся у берега всплески. Безногий (ампутированы до паха) инвалид на тележке полоскал белье. Я подошел к нему, подсел… Закурили.
— Давно здесь?
— Да с 52-го года.
— Говорят, вас эвакуируют?
— Увозят понемножку незнамо куда, не дай Бог…»
Все что связано с тюрьмами и концлагерями, считается в СССР «государственной тайной». Но, как бы строго ни соблюдалась эта тайна, а находятся все же люди самоотверженные, люди, готовые, несмотря на риск, на возможные жестокие преследования, рассказать людям правду. Один из них — Николай Павлов. Его мужественный рассказ о концлагере инвалидов в пос. Макорты Софиевского района Днепропетровской области неопровержимо свидетельствует о том, что отношение власти к инвалидам ничуть не изменилось. Чудом выживший в этом лагере для инвалидов, куда он попал в 1976 году за так называемую «клевету на советский государственный и общественный строй», Н. Павлов пишет о нем так:
«В инвалидную зону нас этапировали поздней осенью. Еще в Днепропетровской тюрьме, среди ожидавших „Столыпина“ калек, я разговорился с выехавшими оттуда людьми. И услышал:
— Зря ты рвешься, земляк, в этот крематорий! Угробиловка там настоящая: ни лечения, ни жратвы. Эти гады, наоборот, стараются на тот свет побыстрей отправить, но без шума, чтобы все было шито-крыто: изобьют до смерти в ШИЗО, а запишут, что повесился. Так что, брат, лучше на рабочей командировке копошиться помаленьку, чем сдыхать в этом советском Бухенвальде.
У меня словно язык отнялся, и несколько минут я ошалело смотрел ему в глаза, не зная, что возразить, а он, видя мое недоумение, спокойно продолжал:
— Вот сам посмотришь, обожжешься, вспомнишь эти параши насчет тамошней лафы. А пока валяй, слушай всяких холуйских тюлькогонов, они за это денег не берут.
Так началось мое близкое знакомство с этой зоной, слывшей среди лагерников „тихой заводью“ для осужденных инвалидов.
…По прибытии, до распределения в отряд, меня поместили в изолятор, до того кишащий клопами, что древние нары казались неровными от засохшей крови насекомых, пожиравших нас целую неделю. Всевозможные способы избавиться от них вызывали только приступы смеха у охранников:
— Да брось ты свои примочки, урод, все равно они вас сожрут здесь всех…
А на иронический вопрос: „Что вы их, специально разводите?“ — отвечали с хохотом:
— Конечно. Все учли, чтобы вас доконать.
Секция в отряде (помещение для сна) выглядела чуть получше изолятора, клопов поменьше, сама почище — а в общем, то же самое, на уровне вокзального сортира, душного, вонючего, наглухо закрытого со всех сторон.
…Я, не успев осмотреться, был вызван к отрядному. Молодой, начинающий жиреть лейтенант Яценко, встретив меня нахальной улыбкой, предложил в приказном порядке заняться общественно-полезным трудом — выкапыванием траншеи.
— Позвольте, — возразил я ему, — у меня вторая группа, поэтому меня сюда и привезли.
— Вы — ходячий, — заорал он, — а ходячие у нас все пашут, понятно или нет?! Быстро идите и имейте в виду, у нас не жалуются: до Киева далеко, а до Москвы еще дальше.
И я пошел на работу.
В бригаде моей было сорок человек. И для всех эта непосильная, бесплатная работа была изощренной пыткой, санкционированной инструкцией сверху. А денег на карточку практически не клали, и мы знали об этом. Как-то мы спросили „хозяина“ — начальника режима Годынника:
— Зачем нужна инвалидная зона, если и в ней заставляют вкалывать как здоровых?
— Вы — досадный балласт нашего общества, — отвечал он. — Чем расстреливать, лучше сносить на работе, извлекая при этом пользу для общества. Так-то, граждане осужденные, — неизменно заканчивал он свои „воспитательные беседы“.
Зона внешне ничем не отличается от обычного лагеря, но как инвалидная, имеет свои внутренние специфические особенности и свои „воспитательные методы“: нет утомительных разводов на работу, не увидишь стройных колонн, марширующих в столовую. Зато почти ежедневно два дюжих санитара равнодушно волокут из какого-нибудь барака в морг очередного „освободившегося“ покойника.
Но олицетворение „гуманности“ — барак 10 отряда. Это — барак недвижимых, парализованных с нарушением функций тазовых органов и слепых. Девятый круг Дантова ада — курортный уголок по сравнению с этим склепом, переполненным разлагающимися телами».
Не верится! Да и можно ли поверить в это тогда, когда подобные преступления уже давно осуждены всем цивилизованным человечеством. Но действительность говорит нам, что это возможно и сегодня, сейчас, когда мы читаем эти строки…
«Оказавшись в положении осужденного, вы немедленно столкнетесь с единственным „реально существующим“ кодексом — личным „кодексом“ начальников лагерей, бараков и других более мелких начальников. И будут они весьма далеки от знакомого вам, официально предписанного…. Палачи в эмведешных погонах, пользуясь условиями строгой изоляции, не отказывают себе ни в каких своих желаниях. Кроме изощренного садистского приставания к особо понравившимся есть и другие „лихие радости“ — например, азартная охота за золотишком. Желающие нажиться осваивают технику выбивания золотых зубов у заключенных, как в „добрые“ нацистско-сталинские времена. Жены всех начальников по уши увешаны золотом живых и покойников, определяющим положение своих „золотозубых“ мужей. Тщеславная жена Годынника зарвалась настолько, что оперы из Днепропетровской комиссии — свои же коллеги — были вынуждены сделать ей замечание, поскольку обыск обнаружил зашитое в мягких креслах огромное количество золота у нее и начальника медчасти Валентины Абдуловны Ширяевой. Но ничего не случилось. Видимо, дело обычное — поделились. Дали лишь совет соблюдать большую осторожность, а с жалобщиками „провести беседу“.
