Большая сводчатая мрачная камера крепости № 42. Привинченная к каменному полу железная кровать и стол. В углу параша. Под потолком небольшое окно25. Все убранство, кроме обитой железом с «глазком» двери. Сидим оба на моей кровати. Бывшие когда-то враги. Теперешние товарищи. По крайней мере по тюрьме.
Бывший всемогущий министр царского правительства Российской имерии, несомненно большой государственный человек, по-своему любящий родину, тонет внутренне, надо хвататься за соломинку. И эту соломинку <запись обрываетсях
Добавим к этой обрывающейся, к сожалению, записи еще один рутенберговский рассказ – о словесных поединках между вчерашними неприятелями, приводимый Н. Сыркиным в его очерке о Рутенберге:
Интересно то, что Рутенберг рассказывает о своих знакомствах в Петропавловской крепости. Он там познакомился с царским министром Щегловитовым, с ярым антисемитом Пуришкевичем и подобными ему типами. При том, что их взаимоотношения были корректными, вежливыми, даже джентльменскими, они не стеснялись говорить друг другу правду в глаза. «Будь моя власть, я бы расстрелял вас в течение 24 часов», – таким «дружеским» заявлением заканчивал Рутенберг свой разговор с Пуришкевичем. «А будь у меня власть, тогда бы я вас расстрелял в течение 24 часов», – платил той же монетой Пуришкевич.
При обоюдном обмене столь изощренными «комплиментами» противники, собственно говоря, уже не испытывают непримиримой вражды друг к другу. Натянутая струна страстей лопнула и возникли новые отношения, отношения, направленные как бы навстречу друг другу, со временем они могут стать более мягкими и человеческими, даже уважительными (Syrkin 1919: 3).
Отношение к «именитым» заключенным было относительно щадящее. О том, что двери в камеры нередко не запирались и что узникам разрешалось посещать друг друга, о чем рассказывает Рутенберг, подтверждает и упоминаемый им Сухомлинов, который, в свою очередь, также называет имя своего визави:
Разрешили приносить продовольствие, газеты и даже водили нас в Петропавловский собор на богослужение. Позволили мне и Щегловитову привести в порядок каталог и книги библиотеки, для чего мы сидели по соседству с моей камерой в особой комнате. В последнее время даже, от 8 до 10 ч. вечера, нам было дозволено бывать друг у друга в номерах.
Пуришкевичу, Пальчинскому, Де-Боде, Рутенбергу разрешено было топить печи в коридоре, и они большую часть проводили поэтому вне камер. Сплошь и рядом двери оставались не на запоре (Сухомлинов 2005/1924: 412).
Из Петропавловской крепости Рутенберг направил телеграмму в США, адресованную Временному социалистическому комитету. В ней он поздравлял американских евреев с Декларацией Бальфура – письмом министра иностранных дел Великобритании лорда А.Д. Бальфура лорду Л.У. Ротшильду от 2 ноября 1917 г., в котором говорилось о благосклонном отношении англичан к восстановлению национального очага еврейского народа в Палестине26. О телеграмме Рутенберга сообщало нью-йоркское «Русское слово» (Як. 1917: 4).
В феврале-марте 1918 г. большевики стали выпускать из заключения бывших министров Временного правительства. Именно к освобождению A.B. Карташева О.Э. Мандельштам приурочил посвященное ему стихотворение «Среди священников левитом молодым», которое было напечано в независимой газете «Страна» 7 апреля 1918 г. Позднее, включая это стихотворение в сборник «Tristia» (1922), поэт снял название-посвящение «A.B. Карташову» и поставил под ним, возможно, ложную дату 1917 г., чтобы полностью лишить его какой-либо политической злободевности. Любопытно, что двумя неделями раньше, в другой независимой газете – московской «Накануне», появилось поэтическое посвящение тому же адресату – с более верным написанием фамилии «A.B. Карташеву», принадлежащее С.М. Соловьеву и также, как следует думать, связанное с его выходом из большевистского застенка (о двух этих стихотворениях см.: Струве 1963: 179–184).
Чаще всего освобождение Рутенберга связывают с хлопотами М. Горького и почему-то А. Коллонтай27, хотя версия эта никем всерьез не проверялась и доказательств никаких не приводилось. Так, например, Ф.М. Лурье в книге «Хранители прошлого: Журнал "Былое”: История, редакторы, издатели» сообщает, что в неопубликованной рукописи «Что я знаю о П.М. Рутенберге и его семье» «историк Е.Ф. Пашкевич, дальняя родственница Рутенберга, пишет:
Туда <в тюрьму> на свидание к нему приходила его сестра Рахиль Моисеевна. По-видимому, через нее он снесся с А.М. Горьким. По ходатайству Алексея Максимовича, В.И. Ленин дал распоряжение на освобождение и выезд П.М. Рутенберга из Советской России за границу. Горький поручился, что П.М. Рутенберг никогда не будет бороться против Советского государства, и ему не пришлось жалеть о своем поручительстве: в борьбе эсеров против Советской власти П.М. Рутенберг никогда участия не принимал» (Лурье 1990: 140; то же: Лурье 2006: 282).
Не говоря уже о том, что последнее утверждение фактически неверно: антибольшевик Рутенберг принимал непосредственное участие в борьбе против советской власти – не на стороне эсеров, правда, а на стороне Добровольческой армии (чему посвящена следующая глава), что дела, разумеется, не меняет, – весь благостный тон этого рассказа, пропитанный советским сладкозвучием о вмешательстве милосердного вождя в рутенберговскую судьбу, больше смахивает не на исторический факт, а на семейное предание. Последнее же мало по сути отличается от легенды, согласно которой помилованный впоследствии большевиками в свое время якобы настойчиво рекомендовал поставить своего будущего судью и благодетеля к стенке.
Забегая вперед, следует, правда, сказать, что во второй половине 30-х гг. Рутенберг действительно проявлял исправный советский сервилизм, о котором с удивлением писал, например М. Вишняк (Вишняк 1970: 173). Однако, как мы покажем в дальнейшем, это было все же достаточно временное настроение, вскоре сменившееся резким переходом в другую крайность – авантюристической инициативой антисоветского и конкретно антисталинского террора.
Возвращаясь в послеоктябрьский Петроград, следует сказать, что Горький действительно принимал участие в облегчении участи большевистских узников – так, по его ходатайству был, например, освобожден Бурцев, и не он один. В воспоминаниях «Маска и душа» (1932) Ф.И. Шаляпин рассказывал следующий эпизод о своем и Горького визите к министру юстиции в ленинском правительстве И.З. Штейнбергу, после того как в Мариинской больнице в начале января 1918 г. были варварски убиты А.И. Шингарев и Ф.Ф. Кокошкин:
Я помню, как после этого убийства потрясенный Горький предложил мне пойти с ним в министерство юстиции хлопотать об освобождении других арестованных членов Временного правительства. Мы прошли в какой-то второй этаж большого дома, где-то на Конюшенной, кажется, около Невы. Здесь нас принял человек в очках и в шевелюре. Это был министр юстиции Штейнберг. В начавшейся беседе я занимал скромную позицию манекена – говорил один Горький. Взволнованный, бледный, он говорил, что такое отношение к людям омерзительно. «Я настаиваю на том, чтобы члены Временного правительства были выпущены на свободу немедленно. А то с ними случится то, что случилось с Шингаревым и Кокошкиным. Это позор для революции». Штейнберг отнесся к словам Горького очень сочувственно и обещал сделать все, что может, возможно скорее. Помимо нас, с подобными настояними обращались к власти, кажется, и другие лица, возглавлявшие политический Красный Крест. Через некоторое время министры были освобождены (Шаляпин 1990: 361).
