Ему проломили череп на лестничной площадке того писательского дома на Аэропортовской, где он жил. Я почти сразу после этого зашёл в гости к Фазилю Искандеру, тоже жившему в одном из писательских домов на Аэропортовской. Услышал подробности. Вахтёр – ши, дежурившей в подъезде, где была квартира Богатырёвых, в этот день на месте не было. Богатырёв вышел из квартиры, направился к лифту. В лифт войти ему не дали. Незаметно подкрались сзади и с силой ударили по голове тяжёлым предметом, обёрнутым в тряпку. А через несколько дней в «Литературной газете» выступает с лекцией международник из ЦК Виталий Кобыш. Рассказывает об убийстве Богатырёва. Был пьян, пил неизвестно с кем, кто-то из собутыльников и саданул его посудиной по голове. «А ведь кое-кто, – укоризненно говорит Кобыш, – пытается приписать это бытовое убийство нашим компетентным органам. Вот так и рождаются легенды об ужасном КГБ».
Знал ли Кобыш, что работали в газете и те сотрудники, что жили именно на Аэропортовской и как раз в писательских домах? А если знал, то что? Не стал бы врать? Стал бы.
А Владимир Войнович много лет потратил на то, чтобы доискаться правды. Его отравили 11 мая 1975 года в 480-м номере московской гостиницы «Метрополь». В московских гостиницах у КГБ были свои комнаты. Туда вызывали на беседу диссидентов, там инструктировали туристические группы, выезжающие за границу. Володю отравили очень серьёзно. Чем – он так до конца и не выяснил. Хотя в 1992 году добился резолюции Ельцина, чтобы показали чекисты Войновичу свой архив. Но дело об отравлении, как сказали Володе, было уничтожено. Ему предъявили акт об уничтожении. Правильно, конечно, он сделал, что не поверил в это. Но дела тогда так и не получил. А теперь наверняка не получит.
Много раз с гордостью писали у нас о том, что английский толковый словарь, поясняя слово «intelligentsia», указал «от русского – интеллигенция», подтвердив, что в России впервые это слово стало звучать не как «работники умственного труда», а приобрело значение нравственное. Гордиться и в самом деле было чем: при таких деспотических режимах вырасти людям, для кого понятие чести, совести, долга, любви к ближнему перевешивали всё, что связано с материальной выгодой, а нередко побуждали их пренебрегать ею! Ясно, что речь шла не о том, сколько наук одолел человек, сколько институтов он окончил. Речь шла о высоком строе души. Пушкинский Швабрин много очков даст Савельичу по части научных знаний. Но наши симпатии всецело на стороне Савельича, который никогда не продаст себя и не предаст другого, как сделает это Швабрин!
Конечно, вся большевистская идеология способствовала тому, чтоб любые нравственные основы были сломаны. Чтоб вытравлен был вековечный уклад жизни, затоптан, забыт. Читаю, что донские казаки недовольны последней киноверсией «Тихого Дона», которую снимал Бондарчук-старший, а завершил Бондарчук-сын: и в той сцене герои ведут себя не по-казачьи, и в этой. А уж постельная – совсем не в казацком духе. Милые вы мои! – думаю, – а сами-то вы давно ли в казаки подрядились? Вы – потомственные? Позвольте в это не поверить. Потомственных, настоящих большевики уничтожили чуть ли не сразу после захвата власти. А дальних их родственников в колхозы согнали, где и вытравили из казаков всё, что их нравственно отличало. «Кубанских казаков» смотрели? Нравится? Потому и нравится, что там казаки вроде вас – ряженые.
А героические офицеры с их понятием о корпоративной чести? Раньше одно только подозрение в личной честности, недоверие в своей среде побуждало офицера стреляться. А что такое нынешний офицер (не любой, конечно, но многие)? Обложил данью нижестоящих и угодливо носит её вышестоящим. Это уже не офицерство, но продажное чиновничество, типа того, что изобразил Александр Николаевич Островский в пьесе «Доходное место».
Окна моей квартиры выходили во двор. Он был не слишком широким: несколько небольших старых домиков прикрывали собой красное кирпичное здание Астраханских бань, которые стояли ниже уровня двора – к ним нужно было спускаться по ступенькам. Прошёл слух, что пару домиков собираются сносить, но не для того, чтобы расширить двор, а ради какого-то нового строительства.
По квартирам нашего девятиэтажного дома и примыкающего к нему слева, если стоять лицом к моему подъезду, четырнадцатиэтажного, тоже писательского, ходили несколько жён писателей, во главе с Люсей – женой Феликса Кузнецова. Собирали подписи под письмом на имя председателя Моссовета Промыслова с просьбой построить на освободившемся пространстве многоэтажный гараж. У меня тогда машины не было, но письмо я подписал: действительно это намного удобнее, чем плотно уставленный автомобилями двор.
В доме только и говорили, что о гараже. Говорили, что Феликс, который по своей должности первого секретаря Московской писательской организации был депутатом Верховного Совета РСФСР, побывал на приёме у Промыслова, что хозяин Москвы наложил нужную резолюцию и теперь нужно ждать строительную технику.
Она прибыла, но оказалась не очень солидной. Экскаватор был небольшим, ковш зачёрпывал неглубоко для возведения многоэтажного дома, и когда забор наконец сняли, все увидели четыре каменных бокса под одной крышей. Гараж, оказывается, строили на четверых. Один бокс занял Феликс Кузнецов, другой – спортивный комментатор Николай Озеров, который жил у нас в первом подъезде, третий – космонавт Георгий Гречко из пятого подъезда, а в четвёртый машину поставил переводчик Владимир Сергеев.
Почему Сергеев? Есть такой анекдотический тест на антисемитизм. Представляешь, говорят кому-то, шли несколько человек там-то и там-то и несли плакат «Бей евреев и велосипедистов». «А велосипедисты-то тут причём?» – попадается на удочку слушатель.
Причём тут Сергеев? Как он затесался в звёздную компанию, я не знаю. Можно было бы многозначительно похмыкать, но ещё старый лагерник Марлен Кораллов учил меня, что бросаться обвинениями в стукачестве нельзя: они должны быть строго документированы.
Как я сказал, к нашему дому в Астраханском примыкал другой писательский – четырнадцатиэтажный, выходивший в Безбожный (нынче Протопоповский) переулок. Дома были соединены аркой. Пройдя под аркой и свернув налево, вы оказывались перед дверями огромного магазина с большим торговым залом и обширными складскими помещениями. О том, что его хотели отдать книжной лавке писателей, свидетельствовала вывешенная поначалу красивая вывеска. Лавку задумали перенести с Кузнецкого моста, где небольшое её помещение находилось на втором этаже и давно уже было тесновато для стремительно пополнявшего свои ряды Союза писателей. Счастливчики, получившие квартиры в Астраханском и в Безбожном, замерли в радостном предвкушении.
