Известный литературовед Н. М. Мендельсон, сослуживец Грузинского по Румянцевскому музею (ныне Ленинская библиотека), рассказывал нам, как А. Е. Грузинский ежедневно своей медленной, тихой походкой направлялся в кабинет, где собраны были величайшие сокровища, которыми может гордиться русская культура, – художественные произведения Л. Н. Толстого, его дневники, его переписка вплоть до 1880 года. И когда мы входили туда и видели там Грузинского – спокойного, тихого, как-то гнездящегося среди этих ящиков, карточек, папок, – в общении с теми, кто приходил работать над этими сокровищами, чувствовалось, что он там в своей сфере. С необыкновенной тщательностью, доходящей до скрупулезности, работал он над исследованиями текстов, над установлением постепенных редакций, и чувствовалось в нем особое, глубокое проникновение в дух тех сокровищ и времен, которые он изучал.
Алексей Евгеньевич ценил красоту во всем и умел понимать ее. В этом было большое обаяние его бесед» (Н. Телешов. Записки писателя).
ГУМИЛЕВ Николай Степанович
3(15).4.1886 – 25.8.1921
Поэт, переводчик, драматург, прозаик, литературный критик. Один из идеологов акмеизма. Основатель и «синдик» «Цеха поэтов» (1911). Один из организаторов и ведущий сотрудник журнала «Аполлон». Публикации в журналах «Весы», «Аполлон», «Весна», «Образование», «Русская мысль». Стихотворные сборники «Путь конквистадоров» (СПб., 1905), «Романтические цветы» (Париж, 1908), «Жемчуга» (М., 1910), «Чужое небо» (СПб., 1912), «Колчан» (М.; Пг., 1916), «Костер» (Пг., 1918), «Фарфоровый павильон» (Пг., 1918), «Огненный столп» (Пг., 1921), «Стихотворения. Посмертный сборник» (Пг., 1922). Поэмы «Блудный сын» (1911), «Мик» (Пг., 1918). Пьесы «Дитя Аллаха» (1917), «Гондла» (1917), «Отравленная туника» (1918), «Дерево превращений» (1918). Повести «Африканская охота» (1916), «Записки кавалериста» (1915–1916). Сборник литературно-критических статей «Письма о русской поэзии» (Пг., 1923). Первый муж А. Ахматовой. Отец Л. Гумилева. Расстрелян по обвинению в антиправительственном заговоре.
«Мои первые воспоминания о Николае Степановиче относятся к той поре, когда он был учеником Царскосельской Николаевской гимназии… Он уже кончал гимназию, имел вполне „взрослое“ обличье, носил усики, франтил… Гумилев отличался от своих товарищей определенными литературными симпатиями, писал стихи, много читал. В остальном он поддерживал славные традиции лихих гимназистов – прежде всего усердно ухаживал за барышнями. Живо представляю себе Гумилева, стоящего у подъезда Мариинской женской гимназии, откуда гурьбой выбегают в половине третьего розовощекие хохотушки, и „напевающего“ своим особенным голосом: „Пойдемте в парк, погуляем, поболтаем“» (Э. Голлербах. Из воспоминаний о Н. С. Гумилеве).
«Он не был красив – в этот ранний период [1904. – Сост.] он был несколько деревянным, высокомерным с виду и очень неуверенным в себе внутри. Он много читал, любил французских символистов, хотя не очень свободно владел французским языком, однако вполне достаточно, чтобы читать, не нуждаясь в переводе. Роста высокого, худощав, с очень красивыми руками, несколько удлиненным бледным лицом – я бы сказала, не очень заметной внешности, но не лишенный элегантности. Так, блондин, каких на севере у нас можно часто встретить.
Позже, возмужав и пройдя суровую кавалерийскую военную школу, он сделался лихим наездником, обучавшим молодых солдат, храбрым офицером (он имел два Георгия за храбрость), подтянулся и, благодаря своей превосходной длинноногой фигуре и широким плечам, был очень приятен и даже интересен, особенно в мундире. А улыбка и несколько насмешливый, но милый и не дерзкий взгляд больших, пристальных, чуть косящих глаз нравился многим и многим. Говорил он чуть нараспев, нетвердо выговаривая „р“ и „л“, что придавало его говору совсем не уродливое своеобразие, отнюдь не похожее на косноязычее» (В. Срезневская. Дафнис и Хлоя).
«На вернисаже „Салона“ судьба свела меня и с другим царскоселом, Николаем Степановичем Гумилевым. Кто-то из писателей отрекомендовал его как автора „Романтических цветов“. Юноша был тонок, строен, в элегантном университетском сюртуке с очень высоким темно-синим воротником (тогдашняя мода) и причесан на пробор тщательно. Но лицо его благообразием не отличалось: бесформенно-мягкий нос, толстоватые бледные губы и немного косящий взгляд (белые точеные руки я заметил не сразу). Портил его и недостаток речи: Николай Степанович плохо произносил некоторые буквы, как-то особенно заметно шепелявил – вместо „вчера“ выходило у него „вцерла“.
…Гумилев верил в свою миссию реформатора, в нем ощущалась не только талантливость, но свежесть какой-то своей поэтической правды.
Стихи были всей его жизнью. Никогда не встречал я поэта – до такой степени „стихомана“. „Впечатленья бытия“ он ощущал постольку, поскольку они воплощались в метрические строки. Над этими строками (заботясь о новизне рифмы и неожиданной яркости эпитета) он привык работать упорно с отроческих лет. В связи отчасти с этим стихотворным фанатизмом была известная ограниченность его мышления, прямолинейная подчас наивность суждений. Чеканные, красочно-звучные слова были для него духовным мерилом. При этом – неистовое самолюбие! Он никогда не пояснял своих мыслей, а „изрекал“ их и спорил как будто для того лишь, чтобы озадачить собеседника. Вообще было много детски заносчивого, много какого-то мальчишеского озорства в его словесных „дерзаниях“ (в критической прозе, в статьях это проявлялось куда меньше, несмотря на капризную остроту его литературных заметок).
Все это вызывало несколько ироническое отношение к Гумилеву со стороны его товарищей по перу. Многие попросту считали его „неумным“…
Особенно протестовал Вячеслав Иванов, авторитет для аполлоновцев непререкаемый. Сколько раз корил он меня за слабость к Николаю Степановичу! Удивлялся, как мог я поручить ему „Письма о русской поэзии“ – иначе говоря, дать возможность вести в журнале „свою линию“» (С. Маковский. Портреты современников).
«У Николая Степановича была прекрасная черта, – он постоянно внушал всем окружающим, что поэзия – самое главное и самое почетное из всех человеческих дел, а звание поэта выше всех остальных человеческих званий. Слово „поэт“ он произносил по-французски „poete“, а не „паэт“, как произносили мы, обыкновенные русские люди. В этом отношении дальше его пошел один только Мандельштам, который произносил уже просто: пуэт. Неоднократно слышал я от Гумилева утверждение, что поэт выше всех остальных людей, а акмеист выше всех прочих поэтов» (Н. Чуковский. Литературные воспоминания).
