15
Органы не могли пустить на самотек возможные идеологические отблески своей деятельности в сознании масс. После очередного ареста по факультету ползли слухи о преступлениях арестованного, взывающих к каре. Особо доверенные коммунисты — члены партбюро, к примеру, — дискретно, вполголоса распространяли версию обвинения. О Пунине рассказывали, что он, как и некоторые другие формалисты, пробравшиеся к руководству сразу после революции, травил лучших русских художников и вынудил их эмигрировать, нанеся тем самым невосполнимый вред советской культуре; за это и посажен. Так родина, пусть с опозданием, мстила за Константина Коровина, Александра Бенуа, страшно предположить — Марка Шагала… кого бы еще записать в подзащитные Жданова и чекистов?
Для иллюстрации — отрывок из старой пунинской рецензии на книгу Сергея Маковского «Последние итоги живописи» (Берлин, 1922). Процитировав слова Маковского «И если вы любите фрукты, вам захочется повесить картину Кальфа в столовой», Пунин заметил: «Так и будем знать, Маковский любит фрукты, а не живопись, живопись он ценит лишь как знак своей патетической любви к фруктам» (Русское искусство. 1923. № 2–3. С. 117).
Воспроизведен в первом номере журнала «Русское искусство» за 1923 год, с. 23. Где он теперь, этот портрет, кто знает? Репродуцированный на соседней странице рисунок Тырсы был в коллекции Николая Николаевича, я видел его когда‑то у Ирины Николаевны.
Неслучайно в давно уже постсоциалистической России проблема военной оснащенности школьников и студентов все еще волнует власти и общественность.
Я бы советовал прежде всего прочесть воспоминания участника студии Э. Белютина, художника и поэта Леонида Рабичева «Манеж 1962, до и после» в журнале «Знамя» (2001, № 9), Нины Молевой — «Манеж, которого никто не J видел» (Москва, 2003, № 3), Владимира Янкилевского — «Манеж, 1962» (Еженедельный журнал, № 096, 18.11.2003); известный московский искусствовед Юрий Герчук пишет книгу об этом событии, но она, по — видимому, пока еще не вышла.
Извлечения из ленинского наследия, наделяемые силой «ленинских норм», быстро подбирались по потребности. Если для случая 1960 года, о котором сейчас будет рассказано, легендарное «обратитесь к Анатолию Васильевичу» можно было принять за образец, то спустя два года из сокровищницы политической мысли извлекали совсем другие модели. «Исходя из вышеприведенных документов — отрывка из воспоминаний Н. К. Крупской и двух записок В. И. Ленина — можно сделать вывод о том, что В. И. Ленин не только не был сторонником позиции невмешательства в дела искусства, но и решительно вмешивался, когда видел, что советскому искусству угрожает опасность отрыва от жизни народа, от выполнения своей главной задачи — содействовать построению коммунистического общества. Такую опасность Ленин видел в деятельности пролеткультовцев и футуристов». (Это — из издания 1962 года: Борьба за реализм в изобразительном искусстве 20–х годов. Материалы, документы, воспоминания. М.: Советский художник. С. 62.)
Я мог бы привести множество подтверждений сказанного, теперь нет ничего моднее. Вот одно, достаточное незатейливое, для примера. «Вырванные из своего идеологического контекста полотна передвижников или классиков соцреализма сегодня могут быть увидены заново — просто как произведения искусства», — пишет нынче, торопясь за веком, обозреватель авторитетной газеты. Пора, значит, судить наше прошлое с трансисторических позиций, так сказать — sub specie aeternitatis, или, по — нашему, по — искусствоведческому, — «…исходя из пластических ценностей». Цитирую дальше: «Эль Лисицкий, Александр Родченко, Владимир Татлин интересны и в, и вне идеологии. Александр Дейнека, Александр Самохвалов, Владимир Лебедев — очень советские и очень хорошие художники. Павел Корин, Александр Лактионов — достойные ученики Михаила Нестерова и Исаака Бродского» (Приложение к газете «Коммерсантъ» № 170/П (3254), 12 сентября 2005). Пластические ценности живописи Лактионова мы сейчас обсуждать не будем, хотя я мог бы по этому поводу кое‑что заметить. Скажу лишь, что абсолютная позиция дается мне с трудом, мешает живая память, которой — к счастью или к сожалению — лишены коллеги следующих поколений. Слишком ясно вижу контекст. Любопытно, однако, отметить, что с конца минувшего века мировая искусствоведческая мысль снова обратилась к пристальному исследованию исторических контекстов, так что отечественное внимание к абстрагированным пластическим ценностям, к элиминации значений возвращает нас к устаревшим интеллектуальным веяниям начала, ну — первой половины двадцатого века.
Об одном таком письме, адресованном пленуму ЦК партии, упоминает Ю. Герчук в статье «Почему Хрущев пришел в Манеж?» (Политический журнал. № 46 (49). 14 дек. 2004). К сожалению, ему не удалось разыскать полный документ, и потому невозможно было установить, кем он подписан.
Кстати, белютинские абстрактных картин не писали, но кому были интересны тонкости. Абстракционизмом с тех пор стали называть любое искусство, которое следовало считать не нашим.
Я полагаю, что читатель мне доверяет, но, ка всякий случай, приведу данные, позволяющие верифицировать сказанное: Познакомьтесь: молодые художники Эстонии // Юность. 1962. № 12; отзыв: Советская культура. 27 дек. 1962. С. 3.
Жданов A. A. Советская литература — самая идейная, самая передовая литература в мире. Речь на Первом Всесоюзном съезде советских писателей 17 августа 1934 года. М.: Госполитиздат, 1953. С. 5. Только что я перелистал, к стыду своему — впервые, «Чукоккалу». Там есть несколько страниц, относящихся к моему рассказу: Корней Иванович брал альбом с собою в Москву, на съезд, писатели уже в поезде делали записи, ехали весело, и от этого веселья становится жутковато: записи Олейникова, Пильняка, Зощенко… Пастернак записывает, что к съезду относится положительно. И Паоло Яшвили относится к съезду положительно. Ю. Берзин, правда, острит со страхом и надеждой: «Что для нас, видавших виды, / Этот лучший съезд? / Если Горький нас не выдал, / Разве Юдин съест?» Ох, выдаст вас Горький, что ему останется, или — что ему оставят? И Юдин, впоследствии академик, чью фамилию коллеги — философы легко преобразовывали в Иудин, — и Иудин съест, и Жданов пережует — с безразличным и бездушным служебным ожесточением. Теперь и в России читают Ханну Арендт и повторяют ее слова о банальности зла.
