Как бы то ни было, приход войск с фронта решил участь восстания, и кронштадтский налёт кончился неудачно. В самый вечер прихода войск с балкона нашего министерства, обращаясь к пришедшим войскам, говорили Терещенко и некоторые члены Временного правительства, в том числе и В.М. Чернов. Нератов, присутствовавший при этом, говорил нам о «решительной победе» и «подъёме», который чувствовался во встрече Временного правительства с войсками.
«Победа», конечно, была, но как она была использована? Мы все в Петрограде ждали суровой и беспощадной расправы с большевиками, которые от речей с балкона дворца Кшесинской и уличных митингов и даже вооружённых демонстраций уже перешли к делу, то есть к попытке вооружённой рукой захватить власть в самой столице России. Казалось бы, колебаниям больше не должно было быть места, между тем после известных арестов зачинщиков по требованию, как тогда говорили, Петроградского Совдепа главные виновники были выпущены, и когда стало известно, что Временное правительство и не собирается ликвидировать «смуту» энергичными мерами, то единодушное положительное отношение к Февральской революции, обнаружившееся в первые дни её, стало быстро падать, переходя уже прямо в оппозицию.
Халатность и измена в МИД
Я не знаю, насколько всё, что говорилось тогда по поводу будто бы ареста Троцкого, Ленина, Зиновьева, которые-де были выпущены по личному приказу Керенского, соответствовало истине, но неоспоримо одно, что именно тогда, когда за июльскими днями не последовало истребления большевистского корня, именно тогда началась личная кампания против А.Ф. Керенского, которому как главе правительства ставилась в вину нерешительность в этом деле. Вспоминая при виде кронштадтских налётчиков доклад по Кронштадту В.Н. Пепеляева Временному правительству и ответ князя Г.Е. Львова, нельзя, конечно, всю вину за предшествующее сваливать на одного А.Ф. Керенского, но то, что происходило после июльских дней, уже подрывало его личную репутацию.
Теперь нельзя не поставить вопрос: какова же роль Терещенко в этой послеиюльской нерешительности? По существу, конечно, не меньшая, чем Керенского, хотя Терещенко впоследствии и говорил, что он настаивал на крайних мерах, но не встретил будто бы сочувствия у других членов Временного правительства. На это можно сказать, что если бы Терещенко придавал этому такое важное значение, как он потом рассказывал, то кто ему мешал уйти, доказав своей отставкой непричастность к дальнейшему? Терещенко не ушёл, и о сколько-нибудь существенном разрыве с Керенским именно в это время у нас не только ничего не знали, но как раз, наоборот, в целом ряде случаев я был свидетелем обратного — прекрасных отношений Терещенко с Керенским.
Спрашивается, что же Терещенко как министр иностранных дел мог сделать в борьбе с большевизмом внутри страны? На это можно ответить двояко. Прежде всего, как один из важнейших министров Временного правительства Терещенко имел полную возможность повлиять на общую политику правительства и, в частности, на борьбу с большевиками, а второе — то, что в качестве главы дипломатического ведомства он обладал в своём собственном министерстве и организациями и отдельными лицами для участия в этом столь важном для внешней политики России деле.
Вот в связи с этим последним пунктом я и считаю необходимым указать, что Терещенко унаследовал от Милюкова не только стремление продолжать по возможности старую политику русского правительства во время войны и сохранять хорошие отношения с союзниками, но и халатность Милюкова по вопросу о большевистски настроенных «эмигрантах», которые прибывали целыми партиями в Россию и при Терещенко. Последний, как и Милюков, совершенно не интересовался этим вопросом, хотя уже имевшиеся несколько случаев высылки таких «эмигрантов» из России за шпионаж и противоправительственную пропаганду на фронте должны были заставить подумать, не пора ли традиционное русское гостеприимство и бесконечно продолжавшуюся «амнистию» по отношению ко всем «царским» преступлениям ограничить хотя бы рамками военной безопасности.
Терещенко, так же как и его предшественник, предоставил всё А.А. Доливо-Добровольскому, который на правах вице-директора Правового департамента по административной части единолично ведал как этим вопросом, так и всеми вопросами контрразведки. Доливо-Добровольский, которого военное ведомство, ведомство внутренних дел и юстиции держали в полном курсе всего, что делалось по большевистскому вопросу, конечно, при соответственной решимости и желании мог очень существенно влиять и на своего министра, и на остальные ведомства, но он, явно по мотивам, которые стали яснее только после его перехода к большевикам в момент Октябрьской революции, не желал этого. Доливо-Добровольский не только не докучал Терещенко, но если и проявлял в этом направлении активность, то лишь в устранении всяких препятствий возвращающимся «полубогам», как он выражался, занять впоследствии место на советском Олимпе.
Если Доливо-Добровольский несёт всю ответственность за свои действия, которые ретроспективно можно смело обозначить «изменой», то и Терещенко и Нератов, непосредственные начальники Доливо, несут высшую государственную ответственность за его действия в историческом смысле. Они в полной мере «проморгали» эту измену: первый — по молодости и неопытности, второй — по трусости, и если Милюков не менее, а может быть, и более Терещенко виноват в том, что он впустил Ленина и знаменитый «запломбированный вагон», то Терещенко не менее виноват в том, что не выпроводил этих лиц за границу, не ограничивал их деятельность внутри России, не сделал то, что мог бы сделать как министр иностранных дел, а именно: собрать достаточно веские улики против большевиков, касавшиеся денежной и военной связи с Германией, а затем их опубликовать, и уж во всяком случае в том, что он продолжал доставлять Ленину, Троцкому и К° готовые кадры в лице возвращающихся на родину амнистированных «эмигрантов».
Разница между Милюковым и Терещенко в отношении к Доливо-Добровольскому заключалась в том, что Милюков просто не интересовался этими делами и дал carte blanche Доливо, а Терещенко, после того как тот раскрыл своё давнишнее революционное прошлое, о чём я упоминал в начале настоящих записок, прямо побаивался его. Ещё более, чем Терещенко, боялся Доливо-Добровольского Нератов, который в качестве «царского бюрократа» значительно для бывшего гофмейстера переменил свою политическую окраску, в одном разговоре со мной пожелав победы «умеренным социалистам» в Учредительном собрании, так как они одни, по его мнению, могли спасти положение.
