В самом конце романа дедушка Щукарь старчески жалуется: «…а вот я уже подызносился, подкосили меня Макарушка с Давыдовым, уняли у меня жизни… С ними-то, может, и я бы лишних год-два прожил, а без них что-то мне тошновато стало на белом свете маячить…»
Хочется сказать ему какие-то добрые слова, ободрить, утешить. Да где они, эти слова, да и станет ли их слушать старик, когда нет уж рядом с ним Макарушки и Давыдова? Так через душу этого чудаковатого, а в общем-то чудесного старика и в наше сердце вторгнулась пронзительная боль… Нет Давыдова, нет Нагульнова…
Моя бывшая учительница (спустя тридцать лет она, конечно, постарела) писала мне: «Зачем он это сделал, зачем?» В самом деле, зачем они погибли? На то воля автора. Когда-то заканчивая «Тихий Дон», Шолохов не то записал, не то сказал товарищам: кому-то хотелось потрафить, кому-то угодить, но матушка правда не велит.
А правда описываемых событий была жестокой: кулацкий обрез не щадил никого из самых дорогих нам людей.
Однако внимательнее прочтем заключительные строчки романа:
«Он долго стоял с непокрытой головой, словно прислушивался и ждал ответа, стоял, не шевелясь, по-стариковски горбясь. Дул в лицо ему теплый ветер, накрапывал теплый дождь… За Доном бело вспыхивали зарницы, и суровые, безрадостные глаза Разметнова смотрели уже не вниз, не на обвалившийся край родной могилки, а туда, где за невидимой кромкой горизонта алым полымем озарялось сразу полнеба, и будя к жизни засыпающую природу, величавая и буйная, как в жаркую летнюю пору, шла последняя в этом году гроза».
Не для уныния – для радости жизни прозвучал этот мужественный аккорд. Песня, начавшись в сердце поэта три десятилетия назад, спета до конца. Художник исполнил свой труд, и мы бесконечно благодарны ему.
5
И вот много-много лет спустя по приглашению Михаила Александровича на тихий Дон, в станицу Вешенскую, собственно, в те самые края, куда некогда был послан Семен Давыдов, отправились его побратимы, рабочие знаменитого Путиловского, а ныне Кировского завода. И Шолохов и ленинградцы с нетерпением ждали этой встречи. Но можно понять, почему по дороге в станицу свернули гости на другой берег Дона, на поля Зернограда, где проходил испытания могучий трактор «Кировец». Здесь рабочие увидели свое детище в одной упряжке с комбайном, тоже новым и сверхмощным, изготовленным на заводе «Ростсельмаш». Картина, сама по себе исполненная глубочайшего смысла и символики. Волновались все. Но больше всех, пожалуй, пожилой и с виду очень спокойный рабочий Константин Яковлевич Яковлев: много лет тому назад довелось ему выводить из ворот Путиловского первый советский трактор. Был маломощен, неказист и невзрачен тот красный путиловский первенец, но уже велик тем, что оказался предтечей вот этого гордого гиганта, что сейчас оглашает донскую землю ревом мощного мотора. Тут же поблизости – видать, для сравнения – проходит испытания далекий заокеанский гость, канадский трактор «Вагнер».
Словом, донская степь стала свидетельницей напряженнейшего состязания «кто – кого». Руководители соревнования – народ хозяйственный и практичный, и мы бы не удивились, если бы они отдали предпочтение иностранцу, окажись тот во всех отношениях сильнее. Но канадец уступил пальму первенства ленинградцу.
На следующий день – свидание с «Ростсельмашем», младшим братом Кировского завода. С ревнивым любопытством осматривали его ленинградцы. Позже, вернувшись в заводоуправление, они скажут о своих впечатлениях откровенно, прямо, по-рабочему, по-кировски. В общем-то рабочим того и другого завода есть чему поучиться друг у друга.
Возле одного станка народу густо. Прославленные новаторы, фрезеровщики Евгений Савич и Иван Леонов как перед боем. Надевают спецовки, что-то торопливо разворачивают. Глаза у обоих горят, по лицам обильно катится пот. Что бы это все значило? Не первый же раз встают они у станка. Отчего такое волнение? Теперь самое время опять вспомнить Семена Давыдова. В чемоданчике, с которым он припожаловал в Гремячий Лог, у него лежало самое дорогое, что только есть у рабочего человека, – немудреный инструмент мастерового: плоскогубцы, отвертки, рашпиль, кронциркуль, шведский ключ. «Черта с два его использую! Думал, может, тракторишко подлечить, а тут и тракторов-то нет», – сказал себе с горькой улыбкой Давыдов. И решил: «Подарю какому-нибудь колхознику-кузнецу, прах его дери». Вот и кировцы приехали не с пустыми руками. И, по привычке мастеровых, они, как и Давыдов, привезли с собой то, что ценят больше всего: свой инструмент, свои фрезы. И теперь готовятся продемонстрировать их в работе перед своими искушенными собратьями с «Ростсельмаша». Вначале что-то не ладилось, станок не развивал бешеной скорости вращения, необходимой для новейшей фрезы. Напряжение росло. Леонов и Савич тревожно переглядывались. Но в конце концов все уладилось, молнией вспыхнула стружка, и тотчас, как бы отражая ее, вспыхнули лица знаменитых фрезеровщиков…
Двумя днями позже Леонов и Савич продемонстрируют свое высокое искусство, – а это именно искусство, нисколько не меньше! – в Вешенской, перед глазами очень зоркого и чрезвычайно взыскательного мастера, знающего цену резцу и владеющему им в совершенстве. Шолохов, обычно скупой на похвалу, останется доволен. Он будет доволен и тем, что свои фрезы, удостоенные золотых медалей, кировцы вручат его земляку – лучшему фрезеровщику мастерской Илье Тихоновичу Косоножкину.
– Таких фрез еще нигде нет, – скажет не без гордости Евгений Савич. – Это – наше новшество… А это вам, Михаил Александрович! – И ленинградец передаст в руки Шолохова фрезу-малютку.
А тот, улыбнувшись, скажет:
– Спасибо. Но вы уедете, а он у меня отберет ее. Так получай лучше сразу. – И Михаил Александрович передаст подарок Илье Косоножкину.
Но это произойдет через день. Пока что мы летим из Ростова в Вешенскую. Самолет делает круг над станицей. Волнение всех усиливается. И вот уже по трапу сходят гости – представители Его Величества Рабочего Класса, за ними мы – литераторы, журналисты. В распахнутую дверцу властно и тревожно-трепетно вторгается запах степной полыни. В толпе встречающих не вдруг, не сразу отыскивается небольшая фигура Шолохова. Ее заслоняет казачья фуражка пожилого вешенца, стоящего с хлебом-солью. А он – в светло-серой шляпе, в легкой светлой рубашке – стоит чуть позади и, видать, очень волнуется. Через минуту его уже не видно: гости окружили его, взяли в полон, фотокорреспонденты, заняв вокруг кузова машин опрокинутые ящики и бочки, защелкали аппаратами. Сквозь гул едва расслышали мы команду, поданную его негромким, глуховатым голосом:
