каким видом, не разрешает мне сейчас выезда. Обещал, при т. Перельмане, пустить меня к 1/V.
Вот почему я не смог приехать и даже предупредить тебя заранее об этом. До последнего дня, даже до сегодняшнего я все еще надеялся, что поеду и буду в Москве хотя бы к 5/IV, к дню твоего рождения.
Купил я 5 кг. очень хорошей свинины, по 65 рубл., а теперь придется сало перетопить, а мясо съесть, так как испортится.
Здесь уже настали совсем теплые дни, снег бурно тает, и в сарайчике мясо уже держать нельзя.
Здесь был Майор т. Бармин, и я с ним говорил о том, чтобы он вовсе отпустил меня. Он обещал это сделать к 20/IV, сказал, что постарается к этому времени подобрать работника вместо меня.
Я думаю, к 20/IV съездить на 7 день в Горький и окончательно оформить свое увольнение. Если Бармин не выполнит своего слова, то, надеюсь, что с помощью В. я буду освобожден от работы.
Я тебе долго не писал, Лидука, заставил тебя беспокоиться, да и сам был не спокоен. Все думаю о будущем, о перспективах дальнейшей моей и нашей жизни.
Вот я уволюсь с этой работы. Формально, как-будто, смогу приехать в Москву, устраиваться в Москве. Но я никак не могу отделаться от чувства боязни, опасения.
В Москве я, очевидно, не смогу, так как слишком малое время прошло еще со дня моего выезда из Канска.
Это будет постоянное волнение, я никогда не буду спокоен.
Значит, опять надо устраиваться где-то, вдали от семьи, возможно в Горьком.
А как же ты с Мариком?
Мне здесь очень тяжело одному. Работы очень много, нервной, напряженной работы. Бытовые условия стали совсем плохи. Карточки я сдаю в столовую, их хватает только на один обед. А ужин и завтрак я покупаю по коммерческим ценам. Чтоб чуть-чуть быть сытым я трачу в день 30 рублей. С 25/III я не имел ни копейки денег и еле дотянул до 2/IV — дня получки. Ем не вовремя, часто остаюсь без питания, когда опаздываю в столовую, задерживаюсь на работе.
Да, помимо всего прочего, одному, вообще, тошно, так тоскливо, Лидука…
Я ни с кем не встречаюсь, прихожу домой, все один да один. Изорвал костюм военный, надо было заштопать, хорошо здесь одна девушка, Лиля Шарабанова, я с ней подружился, один раз починила мне костюм, подкладку на пальто, сейчас вот еще надо, а неудобно ее просить об этом.
Надо принимать какие-то решения нам с тобою.
Меня мучает совесть, что не могу жить с вами, с тобой, воспитывать и обеспечивать сына. Формально числюсь мужем и отцом, только связываю тебя по рукам и ногам, а толку что от меня?
Из Москвы ты не хочешь выезжать, в глушь забираться. Марика нельзя отрывать от учебы по музыке. Чувствую, что ты не хочешь даже отпустить его на лето ко мне, писала уже, что и Нина Николаевна советует устраиваться на подмосковной даче, чтоб не прерывать музыки.
А мне как быть? Как быть нам с тобой? Опять врозь?
Если бы это продолжалось ½ года — год, а то ведь, бог знает, когда я смогу переехать в Москву?
Я буду вечной обузой для тебя, для сына, для всей семьи. Я так больше не могу, мысль об этом, такое состояние вечно гнетет меня, доводит до отчаяния.
Мне кажется, что тебе с сыном лучше будет без меня, если я освобожу тебя от себя!
Может быть, ты сумеешь устроить счастливую жизнь для себя с сыном.
Надо решать, Лика, надо решать. Или мы должны быть вместе, ты должна быть со мною, там, где буду я, или… надо расходиться, дать тебе возможность устраивать жизнь свою и сына.
Мою больную психику уже не переломишь, не излечишь.
Я не могу больше быть один, у меня не хватит на это сил. И тебе тяжело, я знаю.
Было бы хорошо, если бы ты сумела приехать ко мне хотя бы на несколько дней.
Здесь все обсудим и решим окончательно.
Возьми отпуск на несколько дней и приезжай.
Я буду тебя ждать с нетерпением.
Я здоров, правда — проболел несколько дней на ногах гриппом, похудел немного. Ну, да это ничего…
Не обижайся на меня, Лидука, прости меня! Целую тебя крепко и сына нашего.
Твой Сема. Привет маме и всем родным.
Если к тебе зайдет т. Перельман, попроси Володю помочь ему с билетом.
Еще раз целую, твой Сема.
1 ½ тысячи я получил и израсходовал на то, что писал уже тебе раньше.
9/VI — 47 Г.
Сегодня день твоего рождения.
В течение многих лет мы отмечали этот день в своей семье, как день желаний и надежд на хорошее будущее.
Теперь тоже хочу тебя поздравить и пожелать здоровья и счастья в жизни.
Твое молчание в течение целого месяца после отъезда — я расцениваю, как окончательный разрыв со мной. Говорить о чувстве или каком либо внимании ко мне, как к близкой и дорогой — не приходится. Ты это уже давно утратил.
Я не хочу тебя упрекать в том, что ты не интересуешься ни здоровьем, ни успехами в учебе сына, ни его летним отдыхом и проч.
Долг вежливости также не напомнил тебе поинтересоваться здоровьем моей матери, которая при тебе так тяжело была больна.
Поэтому и требовать элементарного внимания к семье — нельзя.
Ясно. Мы тебе — чужие.
Мои стремления к созданию нашей семьи в течение всех этих лет — не встретили требуемой поддержки. Некоторое сглаживание обиды, нанесенной тобой, незаслуженные оскорбления не получили должной твоей оценки.
Все это только от того, что ты стал другим, а может быть, ты и не был таким, каким я тебя всегда представляла.
Я тоже не та.
Пишу тебе теперь, не желая получить ответа. Говорить больше не о чем.
Единственное, в чем я хочу тебя заверить, это то, что пока я жива — Марик будет окружен повседневной заботой и любовью матери.
От тебя требую оформления развода и возможность материального обязательства перед сыном.
Буреполом, 4/VIII — 1947 г.
Здравствуй, дорогая Лика! Прошел уже
