— «Уйти к Разлучнице в край ледовый», — повторил он. — Это так красиво. Вы не сможете так красиво сказать по-испански. Но я вас прервал, продолжайте.
Я начал было сначала, но он снова перебил меня на третьей строфе.
— «Не руки белые, а морская траса обнимет, не отпуская» — чудесно!
Я продолжил чтение этого плача по скитальцам, причем от одного чтения во мне проснулась неистовая тоска по дому, и каждую строфу Борхес повторял за мной с восторженными восклицаниями, смакуя каждую фразу. Он буквально благоговел перед этой английской ритмикой слова. Действительно, многие выразительные и краткие фразы невозможно было составить на испанском, не нарушив очарования стиха, и это возмущало Борхеса до глубины души. Он снова попросил:
— А теперь еще одно. «Балладу о Востоке и Западе».
Это ввергло меня в новую попытку читать стихотворение, будучи перебиваемым еще чаще, чем в «Арфах», но зато Борхесу удалось указать мне несколько действительно талантливых строчек в произведении, которое раньше казалось мне не очень удачным. И конечно, все это сопровождалось бурными восторгами и припевом «вы не сможете выразить это так на испанском».
— Почитайте мне еще, — наконец попросил он.
— Как насчет «Дороги в лесу»? — предложил я и прочел стихотворение так, что сам покрылся мурашками.
— Он как Харди, — сказал Борхес. — Харди — великий поэт, но я не могу читать его рассказы. Ему следовало писать только стихи.
— Он так и делал под конец. Он перестал писать рассказы.
— Лучше бы он и вовсе не начинал, — отрезал Борхес. — Хотите, кое-что покажу?
Он снова подвел меня к полкам и показал свой экземпляр Британской энциклопедии. Это было редкое одиннадцатое издание, не просто книга с перечнем фактов, а настоящее произведение книгоиздательского искусства. Он предложил мне открыть статью об Индии и прочитать подписи к иллюстрациям. Там стояло имя Локвуда Киплинга.
— Отец Редьярда Киплинга, понимаете?
И мы принялись рыться на полках. Он особенно гордился своим изданием джонсоновского словаря («Его прислали мне из тюрьмы „Синг-Синг“, от неизвестного дарителя»), «Моби Диком» и переводом сэра Бартона «Тысячи и одной ночи». Он ощупывал полки и вынимал все новые книги. Затем он повел меня в свой кабинет, где показал свое собрание сочинений Томаса де Куинси, своего «Беовульфа» — сборник скандинавских саг, которые тут же стал цитировать на память.
— Это лучшая коллекция английской литературы во всем Буэнос-Айресе, — сказал я.
— Если не во всей Южной Америке.
— Да, пожалуй, вы правы.
Мы снова вернулись к полкам в гостиной. Он забыл показать мне свое издание По. Я сказал, что как раз недавно перечитывал «Приключения Артура Гордона Пима».
— Не далее, как вчера, мы говорили о «Пиме» с Биоем Касаресом, — ответил Борхес. Биой Касарес был соавтором нескольких его рассказов. — До чего же странный конец у этой книги: свет и тьма.
— И корабль, полный трупов.
— Да, — несколько растерянно отозвался Борхес. — Я читал это очень давно, еще до того, как ослеп. Это самая великая книга По.
— Я с удовольствием почитаю вам его.
— Приходите завтра вечером, — предложил Борхес. — Где-нибудь в половине восьмого. Вы прочтете мне пару глав из «Пима», и мы вместе поужинаем.
Я снял с кресла свой пиджак. Белый кот все это время жевал его рукав. Рукав был мокрым, зато кот успел заснуть. Он лежал на спине, раскинув лапы, как будто ждал, что я почешу ему живот. Его глаза были плотно закрыты.
Это была Страстная пятница. Вся Латинская Америка вышла на крестные ходы: люди в траурных одеждах несли изображения Христа и Распятия на вершины вулканических гор, занимались самоистязанием и громко молились, стоя на коленях, демонстрируя целый парад самых разнообразных черепов. Однако в самом Буэнос-Айресе не было заметно столь массового религиозного рвения. В этом суетном городе почитание Христа вылилось в очередной кинопрокат. «Джулия», получившая недавно целую кучу «Оскаров», выходила на экраны в Страстную пятницу, и из-за этого театры пустовали. На другой стороне улицы, в кинотеатре «Электрик», давали «Десять заповедей» — эпическую библейскую ленту пятидесятых годов. Очередь к кассе растянулась на два квартала. А на ленту Дзефирелли «Иисус из Назарета» собралась такая толпа, что около пяти сотен фанатов покорно мокли прямо на улице под дождем.
Я провел время, разбирая каракули, наспех нацарапанные мной накануне вечером. Благодаря тому, что Борхес был слеп, я мог не глядя вести записи прямо во время беседы. И снова я спустился в метро в Буэнос-Айресе, чтобы попасть на условленную встречу.
— Пора читать По, — сказал он. — Пожалуйста, садитесь.
Томик По уже лежал на стуле рядом с креслом. Я взял его и нашел начало «Пима», но, прежде чем я приступил к чтению, Борхес сказал:
— Я думал о «Семи столпах мудрости». Это удивительно скучная книга, хотя каждая ее страница является шедевром. И я не могу понять почему.
— Он хотел написать великую книгу. Джордж Бернард Шоу посоветовал ему использовать как можно больше точек с запятой. Лоуренс писал бесконечными фразами в полной уверенности, что чем грандиознее предложение, тем величавее оно будет казаться читателю. А в итоге книга оказалась скучной и вдобавок совершенно лишенной юмора. А разве книга об арабах может быть не смешной?
— «Гекльберри Финн» — великая книга, — сказал Борхес. — И смешная. Но конец у нее нехороший. Том Сойер все портит своим появлением. И еще негр Джим, — Борхес опять принялся выхватывать что-то из воздуха, — да, у нас тут был невольничий рынок в Ретиро. Моя семья была небогатой. Мы могли себе позволить не больше пяти-шести рабов. Но некоторые семьи имели по тридцать-сорок.
Я читал, что четверть населения Аргентины когда-то были черными. Но теперь в Аргентине вообще не было черных. Я спросил у Борхеса, почему так получилось.
— Это действительно загадочно. Но я сам помню, как видел их во множестве, — Борхес выглядел так моложаво, что как-то не укладывалось в голове, что он ровесник века. Я не мог поручиться за его объективность, но до сих пор это был самый достойный доверия свидетель, которого мне пришлось встретить за время путешествия. — Они были поварами, садовниками, дворниками, — продолжал он. — Я понятия не имею, что с ними произошло.
— Говорят, они умерли от туберкулеза.
— Но почему они не умерли от туберкулеза в Монтевидео? Это ведь не так далеко, правда? Есть еще одна версия, не менее дурацкая, будто у них началась война с индейцами и индейцы и негры вырезали друг друга. Якобы это произошло где-то в 1850-х годах, но и это неправда. В 1914 году здесь, в Бэунос-Айресе, еще было полно негров, их встречали буквально на каждом шагу. Или, чтобы быть точным, лучше сказать, в 1910 году, — он вдруг рассмеялся. — Они не слишком-то убивались за работой. Считается, что это очень хорошо — иметь примесь индейской крови, но с черной кровью дело обстоит иначе, верно? В Буэнос-Айресе немало процветающих семей, которые ее имеют, — всего лишь легкий мазок кисти, понимаете? Дядя всегда мне говорил: «Хорхе, ты бездельничаешь, как негр после обеда!» Понимаете, они практически прекращали работу после обеда. Я понятия не имею, почему их здесь так мало, но вот в Уругвае или в Бразилии… Да, в Бразилии вам придется потрудиться, чтобы найти белого человека, понимаете? Если вам повезет, конечно! Ха!
