Может ли современный юноша-балкарец, еще помнящий, как его семья жила в ссылке в Киргизии и несомненно знающий со слов старших (хотя и сказанных с оглядкой), что произошло в день 8-го марта 1945 года, – может ли он спросить докладчика: за что и по чьему приказу нас выселяли? Так как на Северном Кавказе нет никого, кто не знал бы о выселении четырех здешних народов, и в то же время нет никого, кто рискнул бы спросить об этом докладчика, то ясно, что лицемерие стало уже нормой поведения. В Воркуте и подобных ей городах – то же самое, но в специфически измененном виде: всем известно, что город построен заключенными, но в официальном варианте его строили комсомольцы. И всюду одно и то же: о том-то и о том-то спрашивать нельзя. Если юноша знает, что задавать вопросы о чем-то нельзя, значит, кое-что об этом ему уже известно. И он уверен, что докладчик знает больше, но правду сказать не хочет и поэтому заменяет ее ложью или молчанием, то есть другой формой лжи.
Мораль не запрещает лгать врагу. Но вы, воспитатели юношества, не хотите же вы, чтобы дети сочли вас врагами? Тем не менее, вы продолжаете лгать им и заставляете их лгать вам, притворяясь, будто они вам верят. Вы отлично знаете, что они вам не верят, ибо скрыть вашу ложь уже невозможно.
Проблема отцов и детей в нашей стране есть проблема молчания отцов в ответ на вопросы детей. Умолчание разрушает контакт между поколениями, а для детей оно губительно. Не откровенность делает молодых "циниками" и "скептиками", а лживость отцов, которые навязываются в учителя.
Володя Раменский был искренен, но теперь он уже невозможен. И чем больше убогих стереотипов вбивается в головы детям, тем серьезней опасность, что при своем падении эта башня нелепостей разрушит их души. Ведь так уже было однажды, когда упала башня сталинских штампов, осуждающих "врагов народа", жен их, детей их, друзей их. Но упала не вся башня, и на ее руинах устанавливают новые крупнопанельные идеологические блоки. Она упадет вновь, упадет от своей же тяжести: ложь не обладает силой сцепления.
Сталинизм не имеет надежного средства, чтобы воспитать молодежь в духе пролетарской нравственности, потому что сам он чужд ей. Он, как Сатурн, пожирает своих детей – он не имеет смены. Служак, преданных из корысти, из привычки к привилегиям, из косности и невежества, он воспитать может. Хунвейбинов[99] найти может. Но идейную смену – нет!
* * *
Совесть человечества потрясена. Ее ужаснуло убийство миллионов, запланированное за письменным столом. Способы планового убийства могут разниться – от бомбы до лагерной пытки голодом; дело не в них, а в цене человеческой жизни. Это ее сейчас заново взвешивает каждый, как только осознает, что речь идет о его собственной жизни, являющейся ставкой в борьбе за власть и влияние на массы.
За последние десятилетия в идеологической борьбе за умы широких масс явственно обнаружилась общность, так сказать, "физических" методов самых противоположных идеологий. Поэтому настоятельно требуются новые критерии, чтобы отличить социальную демагогию от социалистических идей. Нельзя ли здесь найти критерий, доступный пониманию каждого члена общества? Мне кажется, трудовое человечество уже нашло его. Нашло в понятиях нравственности, где нет профессоров и профанов, дипломантов и дилетантов, где каждый, кто привык жить трудами рук своих, способен составить собственное мнение, и оно будет не менее авторитетно, чем высказывание секретаря ЦК. Нравственный критерий как раз и важно приложить к руководителям правящей партии – обладание властью полно опасных искушений, подлежащих суду нравственности.
Надо внести ясность: идеологические сторонники – все ли они сторонники? Сталин оказался законченным изменником нравственной идеи марксизма. А в государственной работе он внешне проявлял себя как защитник социализма. Иначе было нельзя: его государственная деятельность должна была прикрывать его идейную измену. Обелить Сталина – значит нравственно оправдать всех его опричников – и Ежова, и Берию, и всех прочих помельче. Применяя нравственную меру к расистам, фашистам и империалистам, не применять ее к Сталину – значит, самим не выдержать нравственного экзамена и попасть в одну категорию с теми самыми бесчестными, низкими и лицемерными империалистами, которых мы с таким благородным негодованием осуждаем.
Никак не случайно, что Маркс и Энгельс, Либкнехт и Бебель, Лафарг и Клара Цеткин, Роза Люксембург и Франц Меринг, Ленин и Крупская, Луначарский, Свердлов, Дзержинский и Бухарин – все они были людьми в полном, всеобъемлющем значении этого слова. Они оставили по себе множество ярких, подлинно человеческих документов. А Сталин и его приспешники оставили резолюции на документах, обвиняющих невинных в разнообразных мнимых преступлениях. И все резолюции одинаковы: ВМ – высшая мера.
Могут ли нелюди быть коммунистами?
… Характерная черта: борющиеся революционные партии насчитывают в своих рядах много женщин. А сталинизм не может назвать ни одной выдающейся женщины, работавшей на него. Не потому ли, что женщина способна идти на любую опасность в борьбе с угнетением, но когда власть достигнута, она – мать и жена – не в состоянии, пользуясь ею, подписывать смертные приговоры бесчисленному множеству беззащитных, их женам и детям?
Начетчик, знающий назубок все цитаты, скажет, что о нравственной идее коммунизма в "Капитале" нет ни слова. Но каждая строка этого научного экономического труда дышит едва сдерживаемым нравственным негодованием против эксплуататоров. Нравственность коммунизма до завоевания власти пролетариатом не была самостоятельной проблемой, она лишь сопоставлялась с аморальностью буржуазии.
С Октября проблема появилась. Но в первые годы революции она разрешалась в прямом зримом сражении. Один с ружьем и другой с ружьем. Вооруженная защита против вооруженного врага не требует нового рассмотрения – она одобрена и пролетарской, и допролетарской моралью.
Когда Фани Каплан стреляла в Ленина, все было просто – она СТРЕЛЯЛА. Так же обстояло дело, когда мы сражались с бандитами в Балтском уезде: все видели трупы замученных юношей и девушек. Деятельность ЧК в первые годы революции носила наглядный характер самозащиты от врагов, вооруженных либо револьверами, либо таким же смертоносным оружием голода: каждый труженик отчетливо понимает, что закапывать хлеб или брать с голодающего тройную цену есть покушение на жизнь.
Сталин, придя к власти, внес нечто совершенно новое в борьбу, которую он называл революционной. Против людей, вооруженных лишь проектами резолюций и гектографированными листками – и ничем более! – он выставил оперативников с пистолетами. Уже в первый день моего первого ареста я должен был бы подумать о нравственной идее коммунизма. Но если и мне, которого убеждали пистолетом, этот вопрос не казался главным, что говорить о других?
