Контрактик был уже приготовлен и после новых тостов, славословий поднесен Федору Ивановичу. Глянул «царь Борис» в бумагу, и блаженная теплота разлилась по его большому телу. Контракт на три сезона: в первый год оклад — девять тысяч, во второй — десять, в третий — одиннадцать. Мамонтов дает только семь да еще неустойку вычитает. А какова неустойка у Теляковского? — Тридцать пять тысяч!
Упало сердце у Феденьки. Девять тысяч, одиннадцать тысяч, но на попятную уже не сметь.
— Эх-х! — вскипело ретивое.
Принял перо, придвинул красивую бумагу, чувствуя себя счастливым подлецом. Спохватился:
— У меня условие! В театре вашем одному не сладко придется. Принимайте Мельникова и Коровина. Мельников режиссер умный, мы с ним понимаем друг друга. А Коровину давно пора иметь под рукой все, что надобно большому художнику, а не то, что оторвет от себя Савва Иванович.
Предательство было похоже на сговор. Одним из пунктов договора была тайна контракта до самого дня вхождения его в юридическую силу, до 23 сентября 1899 года.
А что в том плохого — в Большом театре петь?! — успокаивал Феденька совесть. Разве свет клином на Частной опере, на преподобном Савве Ивановиче сошелся? Плохо ли, если Шаляпин желает для себя иной участи, иной славы, иного звания? Желает быть артистом Императорского театра, первым в этом театре и еще множество чего желает: домов, земель, шуб, выездов, шушуканья, сплетен, чтоб и в царской семье о нем, о Шаляпине, говаривали. И восторгов, восторгов! Ну, где тебе, Савва Иванович, взять всего этого для Феденьки? А главное в другом. Таких денег, какие предложил Теляковский, испокон веку в России басам не плачивали. Большие деньги отваливали тенорам. Это да! Но чтоб басу, да ведь и басок-то далеко не стенобитный. Стало быть, нужен, стало быть, хорош, каков есть, ибо — Шаляпин!
Из песни слова не выкинешь.
Ревностно бережем мы славу своих кумиров, не желая знать о них унижающей их правды. Шаляпин великий певец, но человеческий его уровень не дотянулся до его артистических вершин. На товарищеских пирах, когда приходило время деньги доставать, больше «трояка» у него не оказывалось. Себя позволял угощать. Гулять гулял, но всегда на чужие. Горькие слова сорвались у Коровина о друге Феденьке в парижской эмиграции: «Прошло то время, когда милый Федя Шаляпин жил в Гурзуфе по месяцам на моей даче, и Анна Яковлевна расстилалась услужить ему и его большой компании пирожками с визигой. Теперь не то, теперь Федор Иванович за один спектакль получает втрое больше, чем я зарабатываю в год… Как бы милый храбрый Федя не заподозрил меня, что я попрошу у него сто франков взаймы…»
Нужно ли знать о великих людях всю правду? Сомнение — от лукавого, но другая истина — не сотвори себе кумира — от Бога. Из людей безгрешен один Иисус Христос. Театральный секрет долго не удержишь. Еще задолго до репетиций с новыми партнерами, с хором, с оркестром узнал Савва Иванович о поступке Шаляпина.
23 января 1899 года Кюи пишет в ответ на сообщение Мамонтова о постановке «Богемы» «новости» о Шаляпине и о работе над оперой Цезаря Антоновича «Анджело». «Ваше распределение ролей мне кажется великолепным, — радуется композитор. — Талант Черненко я высоко ценю. Жаль мне Шаляпина. Ну, да что делать. Оленина совсем не знаю, но раз он выбран Вами, не сомневаюсь, что это талантливый актер. „Богема“. Бытовые сцены и жанровые представляют винегрет из пестрых фразок, механически смешанных с собою. Лирические сцены приводят каждые пять минут к воплям на высоких нотах с развалом оркестра. На всем лежит печать пошлости и грубости. А все же Пуччини человек талантливый»…
Кюи не видит большой трагедии в уходе из театра Шаляпина, композитор не Савву Ивановича пожалел, а Феденьку…
Но общественность всполошилась.
Станиславский объявил сбор средств на выкуп Шаляпина из плена Большого театра. Деньги собирали, но сам-то Савва Иванович поставил на Шаляпине жирный крест, ни копейки не дат на выкуп. Шаляпин — это Шаляпин, но Частная опера — это Частная опера. Потерю переживет. На шаляпинские роли Мамонтов пригласил Владимира Аполлоновича Лосского.
Стасов ликовал, новые постановки ему очень нравились. Кюи, рецензируя спектакли, указывал, что Московская Частная опера «велика и обильна и порядка в ней много, — до такой степени исполнение ее дружно, обдуманно, твердо, гармонично».
Даже Римский-Корсаков признал: «Оркестр и ансамбль очень удалось подтянуть». Николай Андреевич уже передал театру свою одноактную оперу «Вера Щелога» и вел переговоры о постановке «Царской невесты». Заглавную роль Марфы композитор написал для Забелы-Врубель. Видимо, какая-то кошка все же пробежала между Саввой Ивановичем и Николаем Андреевичем. На одной из репетиций композитор вспылил.
— С Мамонтовым работать невозможно, — заявил он во всеуслышание. — Декорации, картины, красивые тряпки и полное пренебрежение к грамотному исполнению музыки. Опера, господа, — музыка!
Но на сердитое письмо Римского-Корсакова Савва Иванович ответил из Москвы искренне и доброжелательно: «Вы знаете, дорогой Николай Андреевич, что всякий Ваш приезд — праздник для Частной оперы… Зачем же Вы обижаете меня, говоря, что Ваше отсутствие (видимо, присутствие. — В. Б.) на репетициях может быть против моего желания?.. Вы знаете, что Частная опера, к сожалению, не изобилует деятельными и толковыми руководителями, а ведь к искусству всякого приказчика не приставишь. Вы, конечно, видели, что значительную часть активной распорядительной работы мне приходится вести самому. Плохо ли, хорошо ли, но дело двигается и достигает чего-то. В последний сезон в три месяца в Москве в 105 спектаклях перебывало 160 000 слушателей. Это все-таки кое-что. Когда мне указывают на нехватки, на ошибки, не обижаюсь и откровенно признаюсь, что я не безошибочный папа… Конечно, я не бесхарактерный человек и подчас отстаиваю мое мнение, да разве это позорно? За бездарного человека, хоть будь это мой брат или сын, я ломать копий не буду — таков мой девиз в искусстве… Ваши творения я ценю очень высоко…»
Слова эти — от души.
Римский-Корсаков это понял и оценил.
Вспышки интеллектуального гнева обрушивались на Савву Ивановича от самых близких друзей, нежданно, несправедливо. Так Илья Ефимович Репин после долгой разлуки приехал в Москву, был приглашен на «Хованщину», пришел от спектакля в ярость. Наговорил Савве Ивановичу много обидного и уехал со спектакля. Опамятовался только уже в поезде.
«Меня мучает совесть, — писал он на другой день, — что я уехал, не простившись с Вами, да еще наговорил Вам (таких злых) вещей по поводу исполнения „Хованщины“. Это вместо той благодарности, которую я чувствовал к Вам все время, живя у Вас, наслаждаясь, кроме комфорта, и превосходными созданиями искусства, которые я нигде бы никогда не увидел, если бы не попал в Москву теперь, по Вашему понуканию»… И далее следовал чисто репинский поток восторгов и восхвалений: «Я люблю Вас, как всегда любил и бесконечно восхищаюсь Вашей талантливостью и разносторонностью и тем неиссякаемым ключом кипучей жизни, которая меня всегда освежает и восстанавливает, как здоровый душ…»
