Поэтому злой и недостойной выглядит карикатура, нарисованная американским фантастом А. Девидсоном в его рецензии на один из «дерлетовских» сборников: «Ей-богу, Говард Филлипс Лавкрафт обладал незаурядным писательским талантом, но вот беда — то, что он вытворял с этим талантом, было срамом, чудачеством и сверхъестественным ужасом. Если бы он спустился к черту с чердака своей тетушки и при помощи Федеральной программы помощи писателям… получил работу, то смог бы издавать путеводители, которые навеки стали бы классикой и подлинным счастьем для читателя. Вот только он остался там, укутавшись от холода — которого больше было в его сердце, нежели на термометре, — до самого кончика своего длиннющего новоанглийского подбородка, поддерживая свое существование девятнадцатицентовой банкой бобов в день, переписывая (за гроши) дрянные рукописи писателей, чья полнейшая безграмотность была бы сущим благом для всего человечества, и заодно творя собственные отвратительные, страшные, омерзительные и ужасающие произведения: о людоед-ствующих тварях, рыскавших по кладбищам; о человекозвериных гибридах, зверевших с возрастом до ужасающего скотства; о бурчащих шогготах и Старших Существах, вонявших по-настоящему отвратительно и постоянно пытавшихся прорваться через пороги и захватить мир, — складчатых, чешуйчатых, аморфных мерзостях, подстрекаемых худющими новоанглийскими чудаками, которые обитали на чердаках и которых в конце концов Больше Никто и Никогда Не Слышал и Не Видел. Черт возьми, помоги же им хоть что-нибудь. Короче говоря, мальчики и девочки, Говард был с заскоком — вот и все»[429].
В реальности Лавкрафт был не с «заскоком», а с огромным, невероятным талантом, истинный масштаб которого был неясен даже ему самому. Чего уж говорить о его друзьях и литературной публике…
Со своими темами и рассказами он постоянно казался то опаздывающим, то опережающим свое время. Если отвлечься от украшающей текст парферналии, вроде осьминогоголовых богов, гулей-людоедов, карбовидных грибов с Юггота и прочей нечисти, то главными темами его творчества были «равнодушие Вселенной к человеку», «запретное знание», а также «прошлое, во всем определяющее настоящее». (Последняя тема органично включала в себя концепцию «наследственного проклятия» и тесно связанного с ним «вырождения».) Понятно, что после Первой мировой войны, да еще в США такие идеи не могли пользоваться популярностью. Это на рубеже веков можно было рассуждать о вырождении и «грядущих расах»; люди «позолоченной эпохи» 20-х гг. всеми силами пытались забыть об истории, ход которой привел к всемирной бойне. Напоминать о том, что все мы являемся заложниками дел, совершенных нашими предками (и в глобальном масштабе, и в масштабе одной семьи), значило вызывать глухое, но явственное раздражение, противоречить «духу времени». А Лавкрафт только этим и занимался (например, в рассказах «Крысы в стенах», «Артур Джермин», «Затаившийся страх», «Тень над Инсмутом»).
Не меньшее раздражение вызывала тема «равнодушной и непознаваемой Вселенной», которую Лавкрафт, с его принципиально атеистическими воззрениями конца 10-х — начала 20-х гг., упорно проповедовал на страницах рассказов. В это время наука еще оставалась фетишем для общества, а представление о том, что она способна решить любые проблемы человечества, было не только сильно, но и вполне соответствовало духу технологического прорыва, когда благодаря научным достижениям радикально менялся быт людей. В американской фантастике культ всемогущей науки продержался очень долго, и его вершиной, настоящей суперапологией стала первая часть трилогии «Основание» А. Азимова, изданная в 1942 г. Понадобился шок времен атомной бомбы и «холодной войны», чтобы лавкрафтианский взгляд на науки как на партизанские вылазки в огромное неизвестное, способные принести неисчислимые беды, хоть сколько-нибудь укрепился в общественном сознании.
Лавкрафт постоянно подчеркивал, что сама античеловечность Вселенной, ее чуждость человеку несет в себе угрозу безумия для исследователя, а то и зародыш гибели для всех обитателей Земли («Зов Ктулху», «Ужас в Данвиче», «Хребты Безумия», «Шепчущий в ночи» и ряд других произведений.) Причем его скепсис в отношении возможности человека справиться с ужасами, таящимися за видимым фасадом Вселенной, был настолько велик, что рассказы, где герои побеждают потусторонние существа не случайно, а благодаря своим усилиям, выглядят надуманными и фальшивыми («Ужас в Данвиче», «История Чарльза Декстера Варда».) Столь же искусственным выглядит и псевдооптимистический финал «Тени над Инсмутом», где герой подчиняется року и готов покорно превратиться в нечеловеческое существо.
Лавкрафтианская концепция Вселенной сводится к представлению о ней как о месте, в котором торжествует случай и нет никакой логики. Возникновение Земли и человека — абсолютная случайность, и поэтому они могут быть в любой момент уничтожены. Произвольно и непредсказуемо. Великие Древние, боги такой Вселенной, все эти Ктулху, Йог-Сототы и Шуб-Ниггураты — не более чем разумные существа, неизмеримо более сильные, чем человек, но также лишь песчинки перед лицом непознаваемой Вселенной. Они не хозяева ее, а только квартиранты. Даже Азатот, «бесформенный Хаос», «султан демонов», вынужден приноравливаться к жизни в ней. При этом во Вселенной нет законов, а торжествует полнейший произвол, «правила игры» могут поменяться в любой момент, и сама физика существующей реальности способна трансформироваться в течение кратчайшего времени.
В конце 20-х гг. XX в. Лавкрафт изобрел четыре возможных приема объяснения литературной ситуации «встреча с потусторонним злом в подобной Вселенной»: зло может оказаться природным и неразумным явлением, проникновением к нам биосферы враждебных областей реальности (как в «Извне»); зло возникает в результате человеческой деятельности (научных экспериментов (как в «Герберте Уэсте») или как итог длительного вырождения («Затаившийся страх»); зло вызвано действиями инопланетных сил. Еще в одном случае его порождают необъяснимые существа, в наибольшей степени близкие в лавкрафтианской Вселенной к сущности обычных языческих богов. (Последний вариант был крайне редким и в наименьшей степени устраивал скептика и агностика Лавкрафта.)
Зло как концентрированное проявление чуждости Вселенной всему человеческому воспринималось фантастом в качестве основы бытия. Добро же было лишь случайностью, причудой людей, не соглашающихся с правилами игры, в которую их изначально не приняли. (И вряд ли может быть по-иному в мире, принципиально лишенном Бога. Любой атеист живет в царстве торжествующего зла.)
