– Ты пойми, – внушает управдом, – про меня говорят, что я дружок Турганова. А я ему не дружок. Я – полковник. У меня пенсия двести рублей. Я работал в научно-исследовательском институте заместителем директора. Директор – академик Юдаев, а я заместитель. А вот пришлось уйти. Мне платили сто двадцать, а потом прибавили еще шестьдесят. Пришлось уйти.
– Почему? – удивился я. – Ведь хорошо, что прибавили.
– Да нет, ты пойми, Владимир. Я – полковник. У меня пенсия двести рублей. А еще я могу получать сто двадцать.
– Ну так сто двадцать все равно остаются.
– Не понимаешь, – огорчается управдом. – Я член партии с тридцать второго года. Значит, мне плотют пенсии сто двадцать, а партвзносы берут за все сто восемьдесят.
– Так это же прекрасно! – говорю я.
– Чего же прекрасного? – недоумевает бывший полковник. – Я же тебе говорю – плотют сто двадцать, а берут со ста восьмидесяти.
– Вот именно. Я об этом и говорю. У вас есть реальная возможность помочь партии, отблагодарить ее за все, что она для вас сделала, за то, что подняла вас из низов… Ведь из низов?
– Ну!
– Партия из низов подняла вас до таких вершин, а вам жалко переплатить ей несколько рублей. Вот уж от вас, Михаил Федорович, никак не ожидал. Если б вы были молодой коммунист, но с таким стажем…
Я не успел убедить собеседника, потому что появился инспектор Бударин и пригласил управдома и члена правления на заседание.
Я, как лицо постороннее, остаюсь. Хожу по коридору, думаю. Ну как могут они отказать, если у них нет для этого никаких оснований? Ну что они могут придумать?
Выходит член правления, и по лицу его сразу видно – отказали.
– Не отказали, – говорит он, – а отложили. Оказывается, Козловский не врал: у них действительно
есть письмо Стукалина и есть резолюция Промыслова. Что написано в письме Стукалина, я не знаю (управдом говорит: в нем перечисляются заслуги Иванько). Резолюция Промыслова гораздо короче, и поэтому мне ее передали дословно: «Прошу рассмотреть и помочь». Райисполком в безвыходном положении.
– У нас нет оснований отказать Войновичу, но мы не можем отмахнуться от резолюции Промыслова.
– А нельзя ли, – спрашиваю я в простоте душевной, – не отмахиваясь от Промыслова, написать ему вежливо, что исполнить его просьбу нет никакой возможности, потому что…
На меня смотрят как на идиота. Больше того, как на злонамеренную личность. Разве можно самому товарищу Промыслову так отвечать? Да и товарищ Иванько, как видно, тоже крупный деятель. Каждый день звонят из разных инстанций. Из издательства «Планета», из издательства «Мысль», какой-то Пирогов звонил из горкома.
«Намекните, что вы не еврей»
Понимаете, что получается? С одной стороны, наш уважаемый Сергей Сергеевич Иванько, крупный государственный деятель, писатель, а с другой стороны, некий Войнович, муж беременной жены.
И вот что интересно, так говорят не только мои противники, но и мои сторонники тоже. Они меня все время учат:
– Тише, тише, вы все не так делаете, вы нам только мешаете, вы уж лучше помолчите.
Они считают, что все надо делать тихой сапой. Надо бороться с Тургановым и ни в коем случае не трогать Иванько. Перед Иванько надо только расшаркиваться.
– Мы, конечно, понимаем, что уважаемому Сергею Сергеевичу очень нужно, и мы с удовольствием, но…
И дальше следует довод, что у Войновича жена на таком-то месяце.
Однажды я рассердился:
– Почему вы меня так странно все-таки защищаете? Почему вы никому не скажете, что для вас я тоже какой-никакой, а писатель?
Смотрят на меня, разводят руками. Дурак, что ли? Не понимает. Вроде защищать меня принципиально значит расписаться в собственной неблагонадежности. Почему? Я ведь не лишен гражданских прав, не исключен из Союза писателей [7], у меня только что вышли одновременно две книги (причем одна в Политиздате), что само по себе является признаком лояльности. Но даже при всем при этом они в мою защиту не могут привести ни одного аргумента, кроме беременности жены.
Сторонники уважаемого в выражениях не стесняются. Иванько – крупный государственный деятель, крупный писатель; Войнович – антисоветчик, подписант, растленная личность, еврей (последнего, правда, прямо не говорят, но намекают довольно прозрачно). Мои сторонники всего этого как бы не слышат.
– Да, но вы поймите, у него жена в положении.
Пишу в какую-то инстанцию письмо. Показываю одному из своих доброжелателей, вижу, он недоволен.
– Ну зачем вы пишете в требовательном тоне? Просите. Расскажите, что вы из рабочих, что вы написали песню космонавтов, напишите, что жена в положении, и мне это неудобно вам говорить, но намекните им как-нибудь, что вы не еврей.
Я злюсь:
– Почему я должен у кого-то просить свою же квартиру? Не хочу писать, что я из рабочих, не хочу писать про космонавтов, не хочу писать, что не еврей. Хочу получить квартиру независимо от того, подписал ли я какое-то письмо или написал какое-то идейно выдержанное сочинение.
– Ну, вот видите, мы же искренне хотим вам помочь, а вы нам все портите. В конце концов, вам важен принцип или квартира?
(Только один человек впоследствии согласился, что важен и принцип, но о нем ниже.)
А между тем, если бы хоть один из членов правления с самого начала совершенно определенно заявил, что притязания Иванько незаконны и не могут быть удовлетворены, я уверен, что всей этой истории не было бы (правда, при этом я лишился бы столь богатого материала).
Где печатался Солженицын?
И вот что я думаю. Принимая правила игры, навязанные тургановыми и иванько, не содействуем ли мы сами произволу во многих областях нашей жизни?
Вот мне рассказывают: писатель X. был на приеме у кандидата в члены Политбюро. На вопрос кандидата о положении в литературе сказал, что положение неважное. Как так?
А вот так. Писатель что-то пытался объяснить. Его собеседник крайне удивлен. К нему ходит столько писателей, но почему же они ничего подобного не говорят?
Конечно, собеседник писателя мог бы и сам кое о чем догадываться, но ему же действительно никто ничего не говорит. (Обычно говорят, что вообще-то все хорошо и даже замечательно и для писателей в нашей стране, как ни в какой другой, созданы все условия, но есть отдельные недостатки: например, книжку посетителя не издают почему-то.)
Вот мне рассказывает поклонник Солженицына. В тот вечер, когда его любимого писателя арестовали, рассказчик ехал в компании своих коллег на такси по Садовому кольцу. Узнав, что пассажиры – писатели, шофер стал спрашивать о Солженицыне. Пассажиры очень хотели просветить рядового читателя.
