Собравшиеся, конечно же, не были идеальными критиками зачитанного им произведения и не смогли толком ничего сказать, поэтому Эжен Сюрвилль, муж Лоры, предложил показать «Кромвеля» своему знакомому профессору Франсуа-Гийому Андриё, преподававшему литературу в Политехнической школе и самостоятельно сочинявшему незамысловатые комедии. Чтобы услышать авторитетное суждение, мадам Бальзак с дочерью совершили паломничество в Париж и вручили аккуратно переписанную Лорой пьесу польщенному «специалисту», который охотно позволил себе напомнить, что он, собственно, сам является неплохим литератором и, уж во всяком случае, имеет право судить о качестве работы других.
После первого же прочтения профессор Андриё объявил произведение Бальзака практически безнадежным. На письменном столе лежал листок с его замечаниями, навеянными чтением «Кромвеля». Лора незаметно завладела этим листком и передала его брату. Там содержалось достаточно суровое суждение о его литературном таланте:
«Мне не хотелось бы отбить у Вашего сына охоту писать, но полагаю, что он с большей пользой мог бы употребить свое время, нежели на писание трагедий и комедий. Если он сделает мне честь и посетит меня, я сообщу ему, как, по моему мнению, следует изучать изящную литературу и какие преимущества можно извлечь из нее, не делаясь профессиональным поэтом».
Бальзак мужественно встретил этот приговор, он не дрогнул, не склонил головы, ибо не считал себя побежденным.
— Просто трагедия — не моя стихия, вот и все, — гордо объявил он.
Несмотря на провал своего «Кромвеля», он чувствовал себя «поэтом по призванию», и некий таинственный инстинкт подсказывал ему, что труд, к которому он имел склонность, слишком всепоглощающ и безмерен, чтобы заниматься им «не делаясь профессиональным поэтом», то есть после основной работы в какой-нибудь нотариальной конторе. Своей сестре он сказал:
— Лора, пойми, если я поступлю на должность, как того требуют родители, я пропал. Я стану приказчиком, машиной, цирковой лошадкой, которая делает свои тридцать-сорок кругов по манежу, пьет, жрет и спит в установленные часы. Я стану самым заурядным человеком. Разве это называется жизнью?
В принципе, Лора была согласна с братом, но возражали отец и мать. Тогда Бальзак заявил, что обговоренный «контрактом» его двухлетний испытательный срок еще не миновал, что у него есть еще больше года в запасе и он хочет использовать оставшееся время. А затем, непреклонный и неумолимый, с еще большей решимостью, чем прежде, он вернулся в свое добровольное заточение на улице Ледигьер.
* * *
Итак, с «Кромвелем» было покончено. Но время еще оставалось, и Бальзак решил написать что-нибудь получше. Скорее за работу! Впрочем, сокрушительный удар, полученный от какого-то там месье Андриё, все же несколько охладил его тщеславие.
Настроение Бальзака в это время С. Цвейг характеризует так:
«Двадцатилетний юноша хотел одним махом завоевать славу, честь и свободу. Теперь для поверженного драматурга творчество имеет, прежде всего, практический смысл. Только бы не возвращаться в зависимость от родителей. Шедевры и бессмертие временно сняты с повестки дня. Прежде всего, литературным трудом заработать деньги, деньги, во что бы то ни стало. Только бы не кланяться отцу, матери и бабке за каждое су, словно за неслыханное благодеяние».
Теперь Бальзак решил написать нечто, способное принести быстрый и громкий успех. А чем его всегда можно было добиться в выбранной им области? Только романом, романом, полным приключений, потрясающих, возбуждающих, погружающих читателя то в бездны ужасов, то в море чувственности. Публика во все времена любила романы, щекочущие нервы, яркие, авантюрные, экзотические. О чем? Совершенно не важно! Главное, чтобы было побольше непорочных дев и безжалостных пиратов, реками лились кровь и слезы, а подлые измены чередовались с проявлениями мужественного благородства. Бальзак был уверен, что из подобного крутого теста несложно испечь пирог, который, если его еще и помазать сверху леденящим душу кремом из призраков и кошмаров, вполне мог бы привлечь многочисленных читателей.
Взять хотя бы англичанку миссис Энн Рэдклифф. Вот уж кто сумел сколотить на этом приличный капиталец. В те времена, наряду с бывшим священником Чарльзом Мэтьюреном, она считалась основательницей жанра так называемого «черного» романа. Ее «коктейли» из тайн и ужасов, насыщенные экзотикой, фантастикой, призраками и вампирами, роковыми страстями и загадочными преступлениями, были в большой моде. Все они были переведены на французский язык, и Бальзак в ранний период своего творчества просто не мог пройти мимо выработанных ею формул и штампов.
А ведь ее рецепт не представлял собой ничего особенно сложного. К известным готическим атрибутам, любимым предшественниками, миссис Рэдклифф добавляла детали, способствовавшие созданию у читателей ощущения безмерного ужаса. Несколько мрачных деталей типа цепочки кровавых следов на лестнице в старинном замке или глухих стонов из подземелья — и очередное «произведение» готово. Писала миссис Рэдклифф быстро, широкими и яркими мазками, никогда не вдаваясь в мелкие детали, ее романы изобиловали неточностями в географии и истории, полным отсутствием логики, но читателям было все равно. Они жаждали ужасов, и они их получали. Одни названия ее романов говорили сами за себя: «Тайны замка Удольфо», «Сицилийские тайны» и т. п.
Конечно, благородные рыцари Вальтера Скотта и меланхолические паши и корсары лорда Байрона стояли на более высокой ступени литературного искусства, но зарабатывала в пересчете на единицу потраченного времени миссис Рэдклифф явно больше их.
А еще были забавные романы Пиго-Лебрена, и они тоже пользовались бешеным успехом. А взять, например, Дюкре-Домениля: его роман «Дитя тайны» был продан тиражом в несколько тысяч экземпляров. В те времена это считалось великолепным результатом, ведь первый тираж обычно составлял 800–1000 экземпляров, и за них автор мог получить до 1000 франков. Эх, как не помешала бы в тот момент Бальзаку такая вот тысяча…
Вот что пишет по этому поводу А. Моруа:
«Ненасытная публика жадно поглощала все это чтиво, а также множество занятных романов Пиго-Лебрена и Поля де Кока. Целая когорта издателей-книгопродавцев, обосновавшихся в Пале-Рояле и в квартале Марэ, искала авторов. Плодовитость ценили больше таланта. Великую тень Байрона использовали как прикрытие для беспардонной торговли».
Поль-Шарль де Кок (плодовитый романист, комедиограф, писавший романы со сложной, запутанной интригой, по определению Белинского, «не поэт, не художник, но талантливый рассказчик, даровитый сказочник»), автор легких романов Гийом Пиго-Лебрен — кто сейчас вспомнит об их существовании? А ведь в свое время их имена гремели так, что им завидовали только начинающие свой литературный путь Бальзак и Гюго. От творчества того же Пиго-Лебрена до наших дней дошел лишь один афоризм, который звучит так: «Те, кто хвалит женщин, знают их недостаточно, те же, кто их ругает, не знают их вовсе». Смешно… А ведь этот человек написал несколько десятков романов, которыми в свое время зачитывалась вся Франция. Да уж, если кому-то и написано на роду стать знаменитым, то судить об этом следует только после его смерти.
