У Питера был немецкий приятель по фамилии Козловски, который происходил из старинного прусского рода и тоже выглядел настоящим арийцем. Он тоже носил монокль. Питер, в то время встречавшийся с моей очередной возлюбленной, привел Козловски на празднование моего семнадцатилетия. Мы скатали большой ковер в гостиной, чтобы было легче танцевать, и без остановки слушали джазовые композиции на «Электроле». Все отлично проводили время, но потом пришел мой отец и застал в темном уголке Питера и приятеля Козловски, явно собиравшихся вкусить «запретный плод».
Гомосексуальные связи были распространенным явлением в Берлине, но мой отец был возмущен до глубины души, столкнувшись с этим в собственном доме. Он устроил Козловски разнос и выгнал их на улицу.
Спустя годы я снова встретился с Питером и Козловски в Австралии при очень необычных обстоятельствах.
Примерно через полгода Ива позвонила моей матери и сказала: «Послушай, дела у Хельмута идут так хорошо, что ты можешь больше не платить за обучение. В сущности, мы сами готовы давать ему немного денег на расходы в качестве поощрения за успехи». Это было замечательно. Я был горд и чрезвычайно доволен.
Я по-прежнему ходил в бассейн на Халензее, но по выходным мы вместе ездили на большое озеро Ваннзее, где Ханс раньше плавал на каноэ. На озере был пляж с мелким песком, завезенным с Балтийского моря. Примерно в ста метрах от берега имелся искусственный островок под названием «Ювена». Остров назывался в честь крупного производителя купальников; в рекламных целях его расположили так, что до него можно было только доплыть. Там имелась танцплощадка и небольшой бар. Мы с подружкой приплывали на остров и танцевали прямо в мокрых купальных костюмах, прижимаясь друг к другу.
От нас пахло лосьоном для загара и особенно кремом «Ни-вея». Все пользовались им. Поскольку мы танцевали и целовались, запах «Нивеи» до сих пор вызывает у меня сексуальные ассоциации. Он пробуждает воспоминания о Ваннзее, которое для меня всегда было очень радостным местом. Впрочем, у большинства людей озеро Ваннзее связано с другими воспоминаниями. Здесь находилась вилла, где Рейнхард Гейдрих, Адольф Эйхман и их помощники составили план «окончательного решения еврейского вопроса».
К тому времени нам было совершенно ясно, что для евреев в Германии не будет никакого возвращения к нормальной жизни. Мои успехи в фотографии поставили отца перед фактом, что никто из его детей не унаследует семейный бизнес по производству пуговиц.
Думаю, он до последнего цеплялся за эту надежду, несмотря ни на что. По крайней мере, в этом Гитлер оказал услугу мне и моему брату. Если бы не нацисты, отец бы настоял на том, чтобы я стал коммерсантом, хотя мои способности на этом поприще были не лучше, чем у Ханса. Рано или поздно я бы просто удрал и разбил сердце моему отцу. Но Гитлер сделал это за меня.
Ива теперь находилась в таком же положении, как и мой отец. Она много лет была движущей силой своего бизнеса, но для официального соответствия законам о расовой чистоте ее подруге, историку искусств Шарлотте Вайдлер, пришлось взять на себя формальное управление студией, чтобы Ива могла продолжать работу. С тех пор она публиковала свои фотографии под маркой «Пресс-фото Ива», а не «Ива Студио», как раньше. Несмотря на это, наша совместная работа продолжала оставаться чрезвычайно интересной и увлекательной до самого конца.
В 1935 или 1936 году Ива получила очень привлекательное предложение от руководства журнала «Лайф» с приглашением приехать в Нью-Йорк. Альфред, ее муж, все еще веривший, что положение может улучшиться, отговорил ее от этого. Он не хотел уезжать из Берлина. Он не говорил по-английски и не мог представить, как будет устраивать новую жизнь в Нью-Йорке.
Я уже понимал, что фотографу не обязательно знать иностранный язык, чтобы добиться успеха. Когда фотограф обладает оригинальным видением мира и людей, его работу ценят и хорошо оплачивают в любой стране. Ива обладала таким талантом, поэтому ее пригласили в Америку. Но она совершила ошибку, послушавшись мужа.
Я ясно сознавал, как опасно оставаться в Германии. Я регулярно говорил Иве, что ей лучше уехать, но она лишь похлопывала меня по плечу и говорила: «Успокойся, Хельмут, ничего с нами не случится».
После моего отъезда из Берлина в 1938 году Иву отправили в концентрационный лагерь Аушвиц (Освенцим), где она и погибла. Я всегда старался хранить живую память о ней. Она была великим фотографом и замечательной женщиной.
В конце 1950-х годов мы с Джун оказались в Берлине. Перед отъездом из Мельбурна я дал ей книгу Кристофера Ишерву-да «Берлинский дневник». Для меня эта книга была лучшим путеводителем по настоящему «старому Берлину», так что, когда мы приехали в Берлин на белом «Порше» во время большого тура по Европе, то, к своей радости, остановились в точно таком же пансионе, какой был описан Ишервудом. Хотя Джун не говорит по-немецки, она сразу же полюбила Берлин и берлинцев.
Мы приехали поздно вечером и обнаружили, что все номера в отеле забронированы для участников какой-то большой конференции. Тогда мы с Джун встали в две разные очереди в службу регистрации — она к мужчине, а я к девушке. Джун первой подошла к стойке. Она помахала бумажкой и крикнула: «Нам дали адрес!» В такси мы посмотрели адрес: это оказался «Пансион X» в доме № 45 на Шлютерштрассе, где раньше находилась студия Ивы. Для меня это была очень эмоциональная поездка. Когда мы подъехали к месту назначения, меня даже трясло от волнения.
Двое пожилых хозяев за регистрационной стойкой умолкли и подозрительно уставились на нас, когда я объяснил, что до войны здесь была студия, принадлежавшая знаменитой женщине-фотографу по имени Ива, и что я когда-то работал ее ассистентом. Я попросил отвести нас на пятый этаж, где находилась студия, но мне сказали, что придется подождать до утра.
На следующее утро мы поднялись на лифте на верхний этаж и обнаружили, что в старой студии ничего не изменилось. Люстра по-прежнему свисала с потолка, и фотографии, сделанные Ивой, остались на стенах, но вокруг не было признаков жизни. Владельцы облегченно вздохнули, когда мы ушли оттуда.
Моя мать была очень своенравной женщиной, но в 1935 — 1936 году она стала оплотом семьи. Силы покинули моего отца, и я видел это. Он был не способен принимать какие-либо серьезные решения, и мать осталась единственной силой, боровшейся за выживание семьи.
Мой отец обожал автомобили. Его последним приобретением был замечательный четырехдверный «Фиат». Машину пришлось продать, так как по закону о расовой чистоте евреям запрещалось водить автомобили. Деньги следовало положить в банк. Отец был самым законопослушным человеком на свете и никогда не нарушал установленных правил. После продажи машины мать забрала у него деньги, так как знала, что отец собирается положить их в банк, где они бы сгинули навеки. Правительство конфисковало бы их вместе с остальными банковскими счетами немецких евреев. Она взяла наличные и спрятала их в стопку простыней среди белья в стенном шкафу. Два года спустя эти деньги спасли семью, потому что на них были куплены билеты, позволившие нам покинуть Германию.
