— Конечно, — кивнул Садуль.
— Неужели я все это вижу в последний раз? — с детской восторженностью проговорил Рей, и на его глаза навернулись слезы.
Полковник бросил затуманенный взгляд на переполненный зал, на цыган, которые только что появились, начиная настоящий вечер в «Ярс», заперебирали струнами, пестрые цыганки двинулись по залу, высматривая тех, кто не пожалеет бросить сотенную ради огненного взора и надрывного романса. Каламатиано наблюдал эту сцену не в первый раз и пожалел, что не ушел с Мурой и Локкартом. Они наверняка бы затащили его к себе, и он с удовольствием бы посидел за их тихим столом. Ему, как ни странно, хотелось поболтать с Мурой. Она не так одержима политикой, но зато умеет глубоко и тонко чувствовать, и ее суждения наверняка интересны и своеобразны. С Робертом Каламатиано несколько раз встречался до революции, разговаривал по деловым вопросам, но дружеских отношений так и не возникло. «У англичан совсем другая температура души, — не раз говорил ему Региш. — У них и мозги другие, и строение тела. Жизнь на острове — дьявольская штука!»
— До чего я не люблю англичан! — наливая всем водки и точно разгадав тайные мысли Ксенофона Дмитриевича, неожиданно проговорил Робинс. — Давай, Жак, выпьем за Ксенофона! Он хоть и грек, но душа у него совсем другая, русская, чувствительная, чистая! Ты держись за него!
5
Каламатиано вернулся домой в три часа ночи. Робинс, самый стойкий, несмотря на огромное количество выпитой им водки, всех развез на извозчике по домам и даже уговаривал выпить еще по стаканчику у него в гостинице, но Ксенофон Дмитриевич решительно отказался и правильно сделал: жена не спала, поджидая его. Время было тревожное, и ее мучили всякие дурные предчувствия. А едва он вошел в дом и поцеловал ее, как она тотчас заснула. Ему же не спалось. Он прилег на диван в кабинете, мысленно возвращаясь к Муре и Локкарту, странной парс, с которой судьба неожиданно свела его, хотя о каждом из них он знал еще раньше, до этой встречи.
Старый приятель Ксенофона Дмитриевича грек Ликкиардопуло, работавший в Московском Художественном театре и переводивший с английского, тоже, кстати, немецкий шпион (а может быть, и английский), еще до революции рассказывал Каламатиано, что перед войной у Муры был большой роман в Германии с кайзером Вильгельмом и его разведкой. Муж Муры Иван Александрович Бенкендорф, дальний родственник российского посла в Англии, в 1912 году получил должность секретаря при русском посольстве в Берлине, куда Ликки, как звал своего приятеля Каламатиано, уже ездил в 15—16-м годах под видом греческого купца, и Каламатиано давал ему подробные консультации относительно бизнеса и даже рекомендовал его своим деловым партнерам в Германии. Возвращаясь из этих поездок, Ликки непременно посещал Ксенофона Дмитриевича, привозя несколько бутылочек доброго немецкого вина и потешая друга за приятной беседой всякими забавными историями из бюргерской жизни. Одна из них касалась и Муры, которую хорошо помнили в Берлине. Ликки не говорил, что она шпионка и продолжает работать на германскую разведку. Он только упомянул про ее роман с кайзером и разведкой, а умный человек сам догадается, что это за роман, который не так просто потом разорвать. Это крест пожизненный.
Ликки давно и хорошо знал и Локкарта, еще с 1912 года, когда Роберта направили в Москву работать в консульство и он быстро из рядового сотрудника превратился сначала в вице-, а потом и в генерального консула, став заметным человеком в первопрестольной. Каламатиано сам часто его видел в «Праге» то с графом, писателем Алексеем Толстым, то со знаменитым в те годы актером Михаилом Чеховым, то с русской кинодивой Верой Холодной. Генконсул то обедал со Станиславским, то катил на тройке с городским головой Челноковым, то засиживался в «Летучей мыши» Балиева, с кем тоже был знаком накоротке. Английское консульство находилось у Красных ворот, и у Локкарта вошло в привычку говорить: «Я к Красным», он и не подозревал, что это выражение приобретет для него столь символическое значение.
Приехав в Москву, как и полагается дипломату, с женой, австралийкой Джейн Тернер, он, появляясь с ней на официальных раутах, редко брал ее на дружеские вечеринки, которые зачастую заканчивались под утро. Роберт купил себе бобровую шапку и широкую шубу с бобровым воротникам, в чем щеголяли обычно богатые, внезапно преуспевшие артисты, завел вскоре себе молоденькую красивую русскую подружку, открыто появляясь с ней зимой на Патриарших прудах, куда все ходили кататься на коньках, а летом их часто видели на теннисном корте. Теннис и коньки также составляли часть повседневной жизни аристократов и богемы, и Локкарт быстро вписался в эту среду. В силу своего дипломатического положения он старался не афишировать перед всеми интимную близость их отношений, и о его любовной связи знали всего несколько человек, в том числе и Ликки, которому Локкарт поверял многие тайны. Приезжая домой под утро, он оправдывался перед Джейн особенностями русской национальной жизни: так принято, весь московский бомонд предпочитает ночные увеселения, а где еще можно непосредственно из первых уст узнать все новости. Говоря это, он садился за рабочий стол и сочинял очередное донесение, как бы давая жене понять, что лишь жестокая необходимость диктует столь изнурительный стиль жизни.
Джейн, конечно же, догадывалась, это нельзя было не почувствовать по блеску глаз, еле уловимому запаху чужих духов, который он приносил с собой, но в то время ей было не до развлечений: она носила во чреве будущего ребенка и утешала себя одной мыслью: у всех мужчин так, когда женщина рожает, в это время она дурнеет, и они смотрят на сторону. Но когда появится малыш, вес переменится. Роды прошли неудачно: ребенок родился мертвым, а Джейн сама чуть не умерла от родовой горячки. Локкарт на время расстался с подружкой, тяжело переживая смерть первенца, и отвез жену обратно в Лондон.
За несколько лет к его секретным донесениям в Лондоне так привыкли, что по самым разнообразным проблемам и вопросам зачастую обращались не к послу Джорджу Бьюкенену в Петроград, а к нему, Локкарту, в Москву. Он знал всех и все, мог взять интервью у какого-нибудь большевистского или эсеровского лидера, чтобы получить из первых рук сведения о их боевых дружинах, политических планах или местонахождении Ленина. Бьюкенен старел, и в Форин офис все чаще задумывались, что пора его сменить, тем более что преемник уже был, ни у кого в голове другой кандидатуры и не возникало. Конечно, ходили слухи о его любовницах, но одно дело консул, а другое — посол, тут можно гайки закрутить покрепче.
Скандал разразился летом 1917 года, когда Локкарт мысленно уже примерял черный смокинг посла. В театре на очередной премьере, которые он не пропускал, Роберт встретил красивую молодую еврейку, их познакомили, она с первой секунды ослепила его своей яркой внешностью: большие грустные глаза, чувственные полные губы, кожа нежнее персика, все как в стихах Саади. Он потерял голову. Через неделю поползли слухи как по Москве, Петрограду, так и по Лондону, о их бурном романе каким-то странным образом узнала Джейн, и старый Джордж Бьюкенен спешно вызвал молодого дипломата на рандеву, предложив ему срочный отпуск с непременным условием возвращения на родину. Это был приказ, и Локкарт скрепя сердце подчинился. Но долго в Лондоне он не усидел. Джейн к тому времени наконец-то благополучно разрешилась от бремени мальчиком, Роберт побыл немного с сыном, но сердце его уже рвалось обратно, в Москву, в Россию.
Джейн не хотела его отпускать, в то же время понимая, что молодому дипломату надо как-то расти, делать карьеру, чтобы в зрелые годы рассчитывать на солидную должность в министерстве или парламентское кресло. Роберт мечтал о посте министра иностранных дел. Он клялся, что вообще больше не посмотрит в сторону слабого пола, но жена ему не верила. Он убеждал ее, что Россия — лучшее место для продолжения карьеры. Во-первых, он всех там знает, знает язык, его все знают, что может быть лучше и кто, кроме него, может быть там консулом или послом. Джейн согласилась и готова была поехать вместе с ним, но грянула революция, к власти пришли большевики, и Ллойд-Джорджу, конечно же, понадобился в Петрограде бойкий, расторопный дипломат: решалась судьба первой мировой войны, и выход из нее России склонял весы истории в сторону Германии. Локкарт заверял всех, что никто, кроме него, этого вопроса не решит.
