В январе сорок второго в лагере сменили коменданта. Вместо ненавистного всем нам палача прибыл майор, кажется, Зепп Брудер. Как мы потом узнали, адвокат по образованию. Внешность Брудера была крайне непривлекательна: низкорослый, коротконогий, с большим животом. Он перекатывался по дорогам между бараками, и мы за глаза прозвали его "колобком". Когда впервые увидели этого человека со столь отталкивающей внешностью, каждый подумал: "Этот, пожалуй, будет похлеще прежнего".
Однако с приходом нового коменданта уменьшились издевательства над пленными, баланда стала вроде бы лучше, а редкие кусочки мяса - больше. А однажды, впервые за все время нашей лагерной жизни, к нам приехал с целью обследования условий какой-то немецкий врач. Когда он обходил блоки, мы, по совету Софиева, обратились к нему с просьбой оказать помощь медикаментами и перевязочными материалами. Немец выслушал нас, подробно все записал в роскошный большой блокнот. Сверх всяких ожиданий через некоторое время нам привезли и раздали несколько ящиков индивидуальных пакетов, около десяти килограммов лигнина, немного флаконов эфира, хлороформа и новокаина.
Но изменения к лучшему продолжались недолго. В начале февраля Брудер был снят с должности коменданта лагеря, как сообщил вам Софиев, "за либеральное отношение к пленным". Он был отправлен на восточный фронт на "перевоспитание".
Новый комендант оказался еще хуже того, который был до Брудера. Сразу же резко уменьшился дневной паек, а хлеб стали выдавать наполовину из опилок и гречишной мякины. У пленных появились кровавые поносы и запоры - верный признак начавшейся эпидемии дизентерии. Никаких лекарств от этой болезни у нас не было. Здесь мы были бессильны. Эпидемия с каждым днем охватывала все больше людей, от нее ежедневно умирали в лагере десятки пленных.
Вскоре на нас обрушилась новая эпидемия - сыпной тиф. Санитарные нормы в бараках не поддерживались. Помещения не отапливались, белье никогда не менялось, от верхней одежды остались одни лохмотья. Скученность в блоках была огромная, дезинфекция там никогда не проводилась. Мы были буквально обсыпаны вшами.
С началом эпидемии сыпного тифа положение врачей еще более усложнилось. Единственное, что мы могли в этих условиях сделать, это наладить круглосуточное дежурство у каждой группы больных. Мы меняли им компрессы, поили водой.
Сыпняк перекинулся и на врачей. Первый заболел я. Как-то вечером я почувствовал, что меня начинает знобить, стала кружиться голова. Сразу понял, что болезнь добралась и до меня, и" обратился к Симону с просьбой осмотреть. Он поставил диагноз - тиф.
Ночью мне стало еще хуже. Жар усилился, и я потерял сознание.
Болезнь длилась долго. Я пластом отлежал более трех недель. И все это время у моих нар находился Симон. Он делал все возможное, чтобы спасти мне жизнь. С помощью Софиева он достал немного сердечных лекарств. Делал холодные компрессы, поил с ложки баландой. Когда я время от времени приходил в себя, он как мог подбадривал меня.
Наконец кризис прошел, и я стал медленно поправляться.
- Ну, брат, вроде выкарабкался, - заявил Симон. - Думаю, через недельку станешь на ноги.
Я сам был полон надежд на скорое выздоровление. Но однажды днем к блоку, где лежали тифозные больные, подкатило несколько машин. В помещение вбежали немцы и с криками, руганью набросились на здоровых пленных, приказали им стаскивать с нар больных, грузить в машины. "Все. Назад мы не вернемся!" - подумал я.
Симон бросился к немцам. Он стал объяснять им, что я врач и нужен ему как помощник. Но эта попытка оставить меня в блоке оказалась безуспешной. Немец выругался и прикладом автомата оттолкнул его. Мы попрощались взглядами, и меня поволокли к машине, туда, где уже лежали другие, обреченные на смерть.
Машины тронулись.
Везли весь день, и уже по одному этому можно было понять, что расстреливать нас, по крайней мере сейчас, не будут. Чтобы уничтожить группу больных, их не нужно было так далеко увозить. Немцы никогда так не делали. Они расстреливали узников или в самом лагере, или поблизости от него.
К вечеру нас привезли в город Острог. Остановились на площади.
Нас выгрузили возле небольшого одноэтажного домика, который оказался городской больницей. Все последующее было настолько невероятным, что стало казаться сном. Нам всем сделали санобработку, выдали чистое белье и халаты, разместили в настоящих больничных палатах. Мы вдруг оказались на койках, застланных белыми простынями. Нас обслуживали медицинские сестры и осматривал настоящий врач.
Чудом показалась нам и пища. После баланды, которой мы питались в лагере, нас накормили настоящим супом, горячим, даже наваристым, а на второе дали картофельное пюре. Правда, дозы были микроскопическими, если принять во внимание наш аппетит.
Ночью, когда остались одни, мы долго терялись в догадках: что же случилось? Почему немцы впервые поступили столь благородно, чутко по отношению к пленным? Может, за всем этим кроется новый, еще более жестокий замысел? Так ничего и не придумали. Все выяснилось позже.
Медицинский персонал, особенно сестры из местных жителей, относились к нам сердечно. Не раз в глазах женщин мы видели слезы, сочувствие и участие. А мы действительно выглядели страшно: обросшие, невероятно худые, в буквальном смысле слова - кожа да кости.
По мере того как мы поправлялись, увеличивался аппетит, но порции оставались прежними. Чувствовалось, что в больнице туго с продовольствием.
Прошло две недели. Я уже мог подниматься с постели, делать несколько шагов без посторонней помощи. И снова мысли о побеге овладели мной. "Может быть, именно здесь я смогу их осуществить? Ведь я не в лагере, городская больница, наверное, не охраняется".
Когда в палате, кроме больных, никого не было, я решил добраться до окна. Хватаясь руками за спинки коек, с трудом передвигая ноги, подошел к окну, заглянул во двор. За оградой из темного штакетника чернели мундиры полицаев: больница усиленно охранялась. Я вернулся и лег. Товарищ по койке посмотрел на меня понимающим взглядом, отвернулся к стене. Оказывается, не один я мечтал о свободе.
Оборвалось все это так же неожиданно, как и началось. Ночью нас разбудили крики немцев. Они ходили по палатам, приказывая всем встать и спуститься вниз. В приемной нам раздали наше лагерное тряпье, потом стали выгонять на улицу. Мы снова оказались в машинах. По бокам расселись конвоиры.
Куда теперь? Лагерная жизнь приучила нас к тому, что каждая перемена в судьбе пленного - к худшему. Мы были уверены, что эпизод с больницей больше не повторится.
Ночь была лунной, морозной. Когда машины остановились и нас выгнали на снег - сердце у меня сжалось. Перед нами были знакомые деревянные столбы у ворот славутского лагеря.
