Выжить, вырасти — от нее не ждут ничего другого, от этой последней Клеопатры из рода Лагидов. Не ждут до тех пор, пока ей не исполнится пятнадцать-шестнадцать лет. То есть пока она не достигнет возраста, когда сможет убивать или быть убитой. Значит, впереди еще много времени, чтобы вернуться к разговору о ее прозвище. В семье принято именно в этот момент оценивать качества дочек — в момент, когда уже видно, имеешь ли дело с будущей царицей или с маленькой безобидной гадючкой. Это определяют по одному-единственному признаку: наносит ли девушка удар первой или позволяет ударить себя, уничтожает ли других или другие уничтожают ее. Слава или небытие, ничтожество, — иного выбора нет. Чтобы читатель понял суть этого принципа, имеет смысл напомнить ему некоторые факты, касающиеся других Клеопатр.
* * *
Но сначала давайте обратимся к темному прошлому, гораздо более давнему, нежели те времена, когда Птолемей сын Лага (основателя рода Лагидов) стал сопровождать Александра в его поездках по Северной Греции. Рассказывают, что во все времена эти горы, эти болота, эти леса были прибежищем опасных магов, колдунов, способных исторгнуть слезы у камней и улыбки у звезд, заставить Солнце двигаться в обратном направлении, а Луну — родить своего двойника; и что, желая утолить свою жажду мести, они не останавливались ни перед какой хитростью, чародейством или убийством. По этим местам — Фракии, Фессалии, Македонии — бродила некогда колдунья Медея, сея на своем пути самые ужасные преступления, включая убийство собственных детей; на том же диком Севере, где еще во времена Александра водились львы, погиб, согласно легенде, волшебник Орфей — его убила и разорвала на части орда обезумевших от ревности женщин. Наконец, как повествуется в сказке, одна из тамошних чародеек похитила супруга первой Клеопатры, дочери Северного ветра, которая на свою беду вышла замуж за царя Босфора; муж вскоре отверг ее, несмотря на то, что она родила ему двух сыновей. А ее соперница-колдунья выколола детям глаза и велела закопать их в землю живыми вместе с матерью.
Кровавые жестокости тех изначальных времен успел увековечить Гомер, а потом наступила эпоха более мягких нравов. Но только Македонию эта перемена не затронула: там и через пять веков, во времена Александра и его военачальников, нравы нисколько не изменились, хотя наука и философия уже начали менять представления людей об окружающем мире. На всем протяжении своего безрассудного предприятия, невзирая на страстное желание раскрыть тайны Земли и управлять ею на основе разума, этот юный белокурый герой был подвержен тем же внезапным приступам гнева, от которых некогда страдал Ахилл, отличался той же злопамятностью, что и Аякс, и имел мужественных товарищей, похожих на гомеровских героев. Несомненно, нужно было родиться (как родились он и Птолемей) на самой границе с варварским миром, чтобы отважиться на то, на что никогда не решились бы граждане Афин или Коринфа, — чтобы найти в себе силы для встречи с неизвестным.
Македония, Фракия, Фессалия; земли ветров, жгучей ненависти, черной магии; темная оборотная сторона Греции… С тех пор как первый Птолемей водворился в Египте, они не переставали осенять своей тенью александрийский дворец. И хотя потомки Лага из простых степных жителей превратились в кичливых морских владык, которые снаряжали самые роскошные во всем Средиземноморье корабли; хотя теперь, казалось бы, они могли расслабиться, наслаждаясь бесконечно пленительной Дельтой; хотя они без особого труда собирали лишь для себя одних сказочные богатства, ежегодно даруемые Нилом, они сохранили память о своей прародине; по прошествии стольких веков после «Илиады» и «Одиссеи» они демонстрировали все ту же смесь жестокости и змеиного коварства, которая была характерна для гомеровских персонажей. А следовательно, римляне ошибались, когда ругали их за «изнеженность»: на самом деле Птолемеи были настолько звероподобны, что хулители просто не могли разгадать их истинную сущность. За фасадом, производившим впечатление дремотной роскоши, Птолемеи продолжали вести жизнь хищников, опытных в устройстве ловушек и в откровенном разбое. И хотя они восхищались классическими Афинами, городом, упорно искавшим путь к равновесию и к истине, демократия всегда представлялась им приятной экзотикой. Бряцание оружия и гром славы всегда слышались в именах Лагидов — всех, начиная с царей, этих Птолемеев, чьи имена (в которых, кстати, сохранилось архаическое «т», прямо пришедшее из бурного стародавнего прошлого) непосредственным образом намекали на πόλεμος, «войну»[11]. Абсолютные владыки в своих землях, но окруженные, как когда-то Приам и Агамемнон, завистливыми родственниками, мечтающими свергнуть их с трона, Лагиды вели себя так же, как гомеровские герои, — не знали удержу в любви и мести, ценили искусства, но при этом отличались подозрительностью, крайней надменностью, беспредельной обидчивостью, могли пролить кровь (неважно чью), если что-то хоть в малейшей степени задевало их гордость или просто в момент сильного опьянения. Лагиды не воспевали Атридов: они сами были Атридами, все они — отцы, матери, сыновья, дочери, братья и сестры. Причем женщины отличались еще большей беспощадностью, чем мужчины, чаще становились причиной чужих несчастий и совершали преступления; и — по случайности или в силу роковой власти имени, которое как бы обрекало их на то, чтобы оставить след в истории вообще и в истории своей династии в частности, — они в большинстве своем носили имя Клеопатра.
Так, Клеопатра II, вдова своего старшего брата[12], была вынуждена вторично выйти замуж за младшего[13]. Ритуальный инцест, известный со времен фараонов, позволял избежать нежелательного притока чужеродной крови; кроме того, это был способ наглядно продемонстрировать всем, что Лагиды не подчиняются общепринятым законам.
В вечер свадьбы новый муж принял не практиковавшуюся ранее меру предосторожности: прежде чем взойти на ложе со своей сестрой, он приказал убить ее сына от первого брака, то есть собственного племянника. Племянниц, правда, он пощадил — они обе, как и их мать, носили имя Клеопатра. Вдова, стиснув зубы, легла в постель со своим вторым братом и мужем. По прошествии должного срока она родила ему мальчика; однако ее муж-тиран, почти карлик, который, несмотря на свою тучность, не стеснялся носить прозрачные одежды, к тому времени уже увлекся младшей из своих племянниц. И очень скоро обрюхатил девчонку. От этого нового инцеста появились на свет дети — два мальчика и три девочки; последних, опять-таки, назвали Клеопатрами.
