В Авангарде-66 певцом был Мастиев (я почему-то всегда называл его Мастеевым, что будет заметно ниже). Он пел нечто рок-н-рольное громко и отчаянно. Меня его пение не впечатляло, в отличие от его жены. Все шептались, что жена Мастиева – итальянка. Она, по слухам, была студенткой университета. Красивой она мне не казалась – небольшого роста, с короткими ногами, чернявая. Тем не менее, ореол итальянства придавал ей повсеместное очарование. Она влюблённо смотрела на своего голосящего муженька, и меня эта слепая (вернее, глухая) влюблённость особо трогала. Итальянские страсти тогда витали повсюду из-за фильмов Брак по-итальянски и Развод по-итальянски, а также из-за Соблазнённой и покинутой.
Однажды мы на совете кафе решили устроить вечер со свечами, то есть чтобы на каждом столике горела свеча. Это нам казалось верхом элегантности, романтизма и экзотичности одновременно. Нам удалось преодолеть сопротивление озабоченных пожаром администраторов и действительно зажечь свечи на каждом столе. Но длилось это с полчаса, так как свечи быстро сгорели. Зато это отразилось в стихотворении, которое я нигде не печатал по очевидным причинам. Но здесь оно уместно.
С «РОВЕСНИКОМ» НА «СЕРОЙ ЛОШАДИ».
Нагромождение гармоний,
ритмичный хаос танца.
Засунуты руки в карманы
у меня, божьего агнца.
Но бог убог и дик
в танцевальной дрожи.
У часов – тик-так
у меня – тоже.
Всё нудное от себя отсеяв,
сижу над вином под шафе.
Нам поёт маститый Мастеев,
а мы – прихожане кафе.
Сидим, как дикари,
с кольцами дыма в носу,
лампе кричим: «Догори!
Скоро уж свечи внесут.»
Я в темноте – неврастеник:
вижу листьев жёлтый лесок.
Но дело всё не в растениях —
у свечей огонька лепесток.
Соберу из свечей букет,
подарю любой чужой,
и меня потащат в пикет,
будто я пырнул кого ножом.
Об этих моля,
но глядя на тех же,
я знаю, мала
надёжность надежды.
Я запрусь в затворничестве,
спрячусь в себя, благородней,
чем платина,
в затворничество творчества,
а творчество – отсебятина.
Кричу себе: «Топи мосты!
О мелочах ведь скорбь!»
На что мне дом терпимости —
мне нужен небоскрёб!
Мост потопил, как приказал,
и шум в ушах притих.
Вдруг увидал её глаза —
их вброд не перейти.
И просят они: «Сделай милость,
схвати меня грубей,
чтоб талия не обломилась
под тяжестью грудей.»
Ей самцы не устанут себя предлагать,
предлагают себя и кровать, и лежанка.
Первые: «Я ваш покорный слуга»,
вторые: «Я ваша покорная служанка.»
А мне скорей утонуть в золе,
чем в ней. Руки скручены
наместником времени на Земле —
часами-наручниками.
Мы буднями поражены.
И будем мы иль были,
но знаю я, мы рождены,
чтоб сказку сделать пылью.
Мне горько жаль, но как ни бегай,
чего ни делай, ни верши,
мне бабу не слепить из снега
недосягаемых вершин.
Из членов совета кафе остались Жора Михайлов, заросший бородой, судя по фотографиям, живущий в Питере. Да ещё друг Димы Г. – Миша К., любитель джаза, который часто посещал наши собрания. Он тоже живёт в Миннеаполисе, и с ним мы иногда пересекаемся. Может, кто ещё где-то водится.
А что стало с Ровесником? – Даже противно узнавать – небось нечто элитно-эксклюзивное с дисконтными прайсами.
Году в 1973 у меня раскрутился роман с красивой девушкой. Она была сестрой художника и бывшей женой её сокурсника, который якобы не мог лишить её девственности. К моменту моего появления девственности её уже лишили, но сексуальной радости не принесли. Так что я заполнял радостью эту её прореху. Попутно наслучалось много и разного в течение месяцев трёх-четырёх, после чего мы с ней не по-доброму расстались. Меня эта история проняла так сильно, что я описал в подробностях все эти страсти-мордасти, да ещё присочинил кое-чего. Помню, летом на отдыхе писал исправно каждый день после завтрака до обеда. Написал более 500 рукописных страниц.
Когда наступила пора уезжать из родины, а брать с собой ничего рукописного она не разрешала, окромя записной книжки с телефонами, я оставил толстую папку с названием «Большое» своей знакомой на хранение. Лет через пятнадцать она умерла, а её бывший муж ничего об этой папке не слыхал. Детей у неё не было. Так что лежит где-то эта папка и ждёт, когда её найдут. Либо она была выброшена и листы с описанием моих приключений давно превратились в нечто совсем иное.
Почему я вспомнил об этом? – Да потому, что я всё забыл. Те приключения – из той жизни. А ведь она всё-таки моя. Видятся лишь какие-то мелкие высветы. А с помощью той писанины я бы вызволил из небытия беспамятства интересный кусок собственной жизни. А то, как я писал:
И будто не было меня.
А я ведь был.
Из первых любовей
Мне 13 лет, и мы всей семьёй приехали на дачу в Зеленогорск. У хозяев было две дочки: 14 и 11 лет. Старшую звали Ларисой, и она очаровала меня с первого взгляда. На младшую я не обращал внимания, она мне казалась уродливой, и я даже не запомнил её имени. А фамилию Ларисы я запомнил – Назарова. Подступиться к Ларисе я боялся, ибо тогда не ведал, с какой стороны. Но в один прекрасный вечер мать и отец Ларисы пригласили всех нас, дачников, посмотреть вместе вечером телевизор в их комнате. И это сразу стало нашим регулярным развлечением – каждый вечер мы собирались в этой маленькой комнате у крохотного экрана, казавшимся нам источником нескончаемых эстетических наслаждений и чудес, открывавшего нам провинциальную вселенную монопольных советских развлечений.
Так божественно оказалось, что с первого вечера я и Лариса уселись рядом на диване, а по обе стороны от нас и впереди расположились все остальные, которых я переставал замечать, чуть только тело Ларисы оказывалось бок о бок с моим.
В какой-то момент я осмелился обнять её за спину, она не возражала, а я чуть не терял сознание от счастья. Мне казалось, что в темноте никто не замечает моей руки на её спине. Я боялся пошевельнуться, чтобы не спугнуть чудо, и не сводил глаза с экрана, боковым зрением восхищаясь, как мне представлялось, красивым профилем Ларисы. А она сидела как ни в чём не бывало, ничем не показывая своего ощущения моей руки. Все вокруг, конечно, видели мои поползновения, посматривали на нас, ухмылялись, посмеивались.
В то время самой популярной песней была Тишина композитора Эдуарда Калмановского. После Трошина её пели все, кому не лень, и ни один телевизионный эстрадный концерт не обходился без неё. То её пели по заявкам колхозников и работников сельского хозяйства, то по заявкам учителей, то шахтёров, то пограничников. Когда исполняли Тишину у я чуть не плакал от непонятных обуревавших меня чувств. Слова до сих пор помню и даже спеть могу. Как всегда, фальшивя.
