В смутных раздумьях стала жить страна после траурных мартовских дней 1953 года.
Шолохову тяжко. Все знают, что революция вызволила в нем необычайно рано проявившиеся способности. Сам он знал то, что партагитпроп четверть века корежил его талант и изо всех сил пытался приспособить к своим политическим нуждам.
Он очень быстро уловил своим обостренным писательским чутьем, что жить стало, как ни странно, сложнее. Читатель строже взыскует правды… Дети выросли, вглядываются в отца, как ответит на народные чаяния…
Неотступен вопрос: куда поплывет теперь огромный корабль-держава? Немного времени понадобилось умудренному опытом писателю, чтобы год от года все более прозревать — корабль-держава пошел в плавание после Сталина без хорошей карты. Понимал: Сталин отдал свой талант выдающегося диктатора неукротимому стремлению превратить державу в великую — любыми средствами!
Новые вожди, из каждой новой смены, все меньше озабочены прокладкой курса так, чтобы с заглядом за горизонт; у них, увы, все больше внимания вахтенному журналу, чтобы выглядел красиво.
Им и в самом деле приятно его перелистывать. В нем много записей об открытиях на неизведанных маршрутах, о победах и успехах, о гудках приветствий и флагах расцвечивания со многих встречных и поперечных лайнеров, о кликах зависти и восхищения. И почему бы не возгордиться: и команда дисциплинированная, дружная, и не боится трудиться, сколько попросят, и топлива полно, и топорщатся ракеты, и взлетают спутники, и возводятся новые надстройки, и в кильватере не одно союзное судно…
Все это тешит душу и застит глаза. И нет у них тревоги, что хотя команды с капитанского мостика зычны, и с верхних палуб фейерверки-салюты, и главнокомандующим здравицы, звезды и ордена, а ход не тот. Вдруг развернет против ветра, вдруг брюхом по мели, вдруг у скалистых берегов пробоина, а то и просто не догадываются счищать налипшее-наросшее, а это сбавляет скорость и притормаживает маневр. Не волнует, что наставления устарели, а на тех, кто пытается их осовременить, смотрят с подозрительностью. Реформы на кораблях? Зачем? Ведь консервативные флотоводцы внушили себе и экипажу, что вечна главная их лоция — наука марксизма-ленинизма.
Те, кто в трюмах у машин, задерганы, запутаны. Терпеливы и послушны — не то испытали в прошлом, и все равнодушнее взирают на ветшающий кумач призывов, приветствий и обещаний. И все меньше веры у них в то, что достигнут цели. Нетерпеливым же даже такое приходит в потаенных раздумьях — можно ли при таких адмиралах достигнуть цели по имени коммунизм? Им, сомневающимся или прозорливым, за такие думы — гауптвахта, а то и за борт.
Общество беременело безвременьем и безверием.
Шолохову все это обидно осознавать. Особенно это стало заметно в его статьях и речах с начала 1960-х годов.
Берия: особое мнение из Вёшек. Борьба за Мелехова. «Поднятая целина» и Хрущев в лодке. Шифровка в Париж. Пастернак и Солженицын. Швеция: кланялись ли казаки? Книга под литерой «Д*» и заступник из Осло. Литературное завещание М. А. Шолохова
Глава первая
1954: «СОВСЕКРЕТНО» — КАНДИДАТ В НОБЕЛЕВСКИЕ ЛАУРЕАТЫ
Шолохову 48 лет. Новый руководитель партии и страны — Н. С. Хрущев — призвал писателей оставаться «подручными партии», как назвал их.
Но можно ли Шолохова сделать «подручным»? В одном прозревает и взыскует перемен. В другом сохраняет верность своим давним идеалам и мечтам, ведь выстрадал их.
Сенсации: Сергеев-Ценский и Казанова
1954 год. Всяк он для Шолохова: и привычен, ибо старое то и дело оказывается рядом, и необычен своими новинами.
21 января. С грифом «Секретно» Суслову кладут на стол письмо из Союза писателей. Читает с превеликим любопытством — такого еще не было: «Старейший писатель, академик Сергеев-Ценский получил от Нобелевского комитета предложение выдвинуть кандидата на Нобелевскую премию по литературе…»
Автор письма опытный чинодворец. На всякий случай — как бы не обвинили в отсутствии политбдительности — приписал: «Нет нужды напоминать Вам о том, что Нобелевский Комитет является реакционнейшей организацией…» Но лукав, посему изложил два варианта: «Можно использовать для соответствующей политической акции: или для публичного мотивированного отказа с разоблачением этой организации, или для мотивированного выдвижения кандидатуры одного из писателей как активного борца за мир».
Письму дан ход. Через неделю Суслову передают заключение Отдела науки и культуры: «Считаем целесообразным рекомендовать через т. Сергеева-Ценского воспользоваться предложением…»
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Ему семьдесят шесть. Авторитетен среди писателей не только дореволюционным творчеством и романом «Севастопольская страда». Многие помнят, что он пребывал под политическим подозрением. Шолохов с ним не особенно знаком, но при этом имени теплел взором — читал и посему почитал.
Итак, вновь нобелевские токи. Странно получилось: они воссоединили ортодоксального партийца Суслова и опального творца Сергеева-Ценского.
Все эти премиальные секреты не могли долго — в Москве-то! — оставаться в тайне. Долетели и до Вёшек. Шолохов подумал: не иначе как такие новости сменятся горестями. Как в воду глядел. Отзвуки новых терзаний есть в дневнике многосведующего Корнея Чуковского. Здесь в феврале появляется запись: «Вчера мы с Колей были у Федина. Опять разговор о „гужеедах“, взявших в Союзе верх и называющих „эпоху Пономаренко“ идеологическим нэпом». Речь о его сыне-писателе, об идейном противостоянии среди писателей и о новом министре культуры с его либеральными поползновениями, которые не всем нравились.
Дальше — о двух творцах: «Рассказывал (Федин. — В. О.) о мытарствах Твардовского и Шолохова».
Мытарства! Неужто все начиналось сызнова — политпридирки, политцензура, политкупюры? Так и есть: «Твардовский представил начальству продолжение „За далью даль“ (для III книги „Нового мира“), и там два места сочтены надлежащими удалению».
Шолохов — чем же он не угодил? Чуковский заметил: «У Шолохова была вторая часть „Поднятой целины“ — вся ее история». Невнятна запись, можно однако предполагать появление чего-то нехорошего в «биографии» романа. Возможно, это отзвук того, что главы из второй книги проходят «карантин» сначала в Кремле, потом в «Правде».
И будет это продолжаться долго. Он продолжает писать — глава за главой, — а когда печатать будут? Каково писателю! Ждет, смиряя нетерпеливые авторские чувства и свою независимость.
