На нем охотничий костюм и высокие сапоги. Он сильно сдал со времени, когда я видела его последний раз, в войну; поседели голова и жесткая бородка. Дело, с которым я пришла, было ему неинтересно, он слушал меня с устало–снисходительным видом. Мне была хорошо знакома эта покровительственная манера: к ней прибегали почти все мои старшие родственники, имея дело с нами, младшими членами семьи. Яснее всяких слов мне давалось понять, что от такой пустышки, как я, ничего толкового ждать не приходится. Тем не менее я изложила свое дело. Помнится, я просила его не ограничиться убеждениями, они ни к чему не приведут, но властно распорядиться. Нужного результата тут можно было добиться только окриком. Он обронил несколько избитых фраз, из чего я заключила, что он уверен в успехе своей линии, а я говорю о том, чего не знаю. Я ничего не добилась.
И то, чего мы все боялись, не замедлило произойти. Никем не сдержанная распря епископов все длилась, подтачивая моральные устои эмигрантского сообщества. Дотоле церковь оставалась единственным институтом, свободным от политической грызни, была духовным пристанищем для бездомного люда. Если до того злосчастного обстоятельства политика уже расколола эмиграцию, то теперь разобщенность стала еще страшнее. Еще дальше разошлись взгляды, ожесточились сердца, тревожнее стало жить. Этот раскол удержался до наших дней, эмиграция разбита на два лагеря. При этом сами эти разногласия не имеют принципиального значения.
В то время я чаще, чем было нужно мне, сталкивалась с духовенством. Прихожанам стало тесно в старенькой православной церкви, потребовалась еще одна. На окраине Парижа купили участок с бездействующей протестантской кирхой. Было решено перестроить ее в православный храм. В память о членах семьи, погубленных революцией, я взяла на себя убранство церкви. Мы решили держаться канонов семнадцатого века; известный русский художник и знаток староцерковного искусства Стелецкий взялся безвозмездно расписать стены и написать иконы. Вся работа заняла больше двух лет и стоила мне стольких нервов, что я уже жалела, зачем занялась этим. Духовенство бестолково вмешивалось в убранство, не желая и не умея понять важность художественного целого; раздраженный постоянными придирками и близкий к нервному срыву художник то и дело грозил бросить работу. Выяснять бесконечные недоразумения приходилось мне. Но, несмотря на все трудности, работа была сделана, и наша церковь являет собой достойный образец русского церковного искусства. Она стоит на пригорке, окруженном деревьями, и от нее веет русским духом.
Расставшись с мужем, я не чувствовала себя совсем одинокой. У меня был брат, которого я любила, сколько себя помню. Особые обстоятельства нашего детства и юности связали нас узами, которые ничто не могло ослабить. Я всегда была готова броситься на его защиту, но он не давал мне такого повода. Он ввязывался в истории и был бит, не проговорившись потом ни единым словом. Дмитрий отмалчивался, а я не докучала расспросами. О его настроении я могла догадываться только по внешним приметам. В последние годы нашего с Путятиным брака я вообще мало его видела, он не чувствовал себя у нас дома. Ему было безразлично, кто у нас бывал, но он тревожился, что окружение меня портит. Моя преданность ему и готовность считаться с ним одним много раз ставили его в неловкое положение, и некоторая напряженность в наших отношениях была сейчас некстати.
Спустя несколько месяцев после отъезда Путятина в Вену Дмитрий переехал ко мне, и хотя я смогла предложить ему только маленькую темную комнату, он был вполне доволен. А уж как я радовалась, что он опять со мною! Срок аренды истекал, я подыскивала новое жилье. По работе мне приходилось проводить большую часть лета в городе, и хотелось найти что нибудь в пригороде, но так, чтобы не очень далеко от конторы на улице Монтань. Я долго и разборчиво искала, что мне требовалось, и наконец нашла небольшой дом в Булонь–сюр–Сен, расположенный, надо же так случиться, на той же улице и совсем близко от места, где много лет прожил мой отец. Мачеха продала дом какой то католической школе, но окружение совсем не изменилось за прошедшие годы, и когда я въехала в новое жилище, я испытала такое чувство, словно вернулась в родной дом.
Это был типичный для Франции загородный дом, белый, с черной крышей, серыми ставнями и уродливым козырьком вроде веера над входной дверью. Невысокая железная ограда с воротами и поросший травою лужок отделяли дом от дороги. По обе стороны огибая лужок, к дому вели две дорожки. Ограду вдоль дороги скрывала живая изгородь и она же ограждала меня от соседей справа и слева; на лужайке перед домом росло несколько красивых старых деревьев. Ветви одного из них лезли в окно моей спальни, и мне внове было, открыв утром глаза, побаловать их свежестью листвы. Даже зимой, когда это был просто серый сук, радовало, что он живой. Когда мне хотели подарить цветы, я неизменно просила розовый куст, чтобы потом высадить его в моем маленьком саду.
Финансы мои были в плачевном состоянии, но я, насколько возможно, всеми силами старалась украсить свое пристанище. После отъезда из Швеции в 1913 году я впервые обретала настоящий дом. Там было три этажа. На первом, слева от входа, располагалась столовая с мебелью красного дерева эпохи Луи Филиппа, задешево купленной на «блошином рынке». Занавеси и обшивка стульев ситцевая, цветочками на зеленом. За столовой — кухня. Направо от входа комната, которой со временем предстояло стать гостиной, но из экономии я ее пока не обставила. Так она и останется пустой, когда я уже буду съезжать из дома. На втором этаже по одну сторону от лестницы был мой будуар, по другую — спальня и ванная комната. Будуар был самой большой комнатой в доме, там я проводила почти все свое время. Обои розовато–оранжевые с серым, несколько предметов из карельской березы в стиле русского ампира. Свою спаленку я отделала голубым. Гостевая комната с ванной помещалась на третьем этаже, ее и займет Дмитрий, и там же комнаты для прислуги.
Мне не терпелось въехать в новый дом. Парижские мастера — известные копуши, но если среди этой публики устроить соревнование, то мои, забывшие про сроки и обещания, несомненно заняли бы первое место по медлительности. Покраска трех–четырех комнат и обивка нескольких предметов обстановки тянулись месяцами. Не действовали ни мольбы, ни угрозы. Поначалу я часто наезжала в Булонь, надеясь, что личный надзор ускорит дело. Вот горшки с краской, а рабочих нет, либо вообще вокруг все пусто и тихо. Еле сдерживая себя, посылаю за мастером, выслушиваю новые обещания, заведомо зная, что они не будут исполнены. Аренда парижской квартиры кончилась, о переезде и думать нечего. К счастью, подруга пригласила провести с ней несколько недель в Риме. Дом был по–прежнему не готов, когда я вернулась, но я решила немедленно вселиться. Первые несколько дней всю обстановку составляла только моя кровать, но потихоньку все наладилось. Дом был невелик, но поначалу я буквально терялась в его просторах. Столько времени прожив в чужих стенах, я теперь дивилась тому, что у меня свой дом, меня окружают вещи, которые я сама выбрала, и все это мое. Когда комната наверху была готова, переехал и Дмитрий.
