«Посмотрите, что произошло с романами Вальтера Скотта, — продолжал Марк Твен, повернувшись ко мне. — Когда авторская лицензия защищала их, я приобретал самые дорогие издания, какие только позволяли средства, потому что они мне нравились. Одновременно издательская фирма распродавала публикации, доступные по цене даже кошке. Они распоряжались своей недвижимостью и, не будучи дураками, сообразили, что одну треть участка можно разрабатывать словно золотоносную жилу, другую — как огород, а оставшуюся — на манер мраморного карьера. Вы меня понимаете?»
Тогда я осознал, что Марк Твен был вынужден сражаться за разрешение простой проблемы — за право человека (подумать только о такой ереси!) на творения своего мозга наравне с правом на творения своих рук. Когда ворчат пожилые львы, молодежь лишь повизгивает. Я пропищал что-то в знак согласия, и разговор перескочил с книг вообще на его собственные.
Набравшись смелости, чувствуя за спиной поддержку нескольких сот тысяч читателей, я спросил, женился ли Том Сойер на дочери судьи Тэчера и будем ли мы иметь удовольствие услышать о Томе — уже взрослом человеке.
— Я еще не решил, — промолвил Марк Твен, вставая с места, и, набив трубку, принялся расхаживать в своих домашних туфлях по комнате. — Продолжение «Тома Сойера» представляется мне в двух направлениях: в первом случае я удостоил бы его великих почестей и привел бы в конгресс, во втором — его бы повесили. Тогда и друзья и враги книги смогли бы сделать свой выбор.
Тут я окончательно утратил почтительность и начал открыто протестовать как против первой, так и против второй версии, поскольку, по крайней мере для меня, Том Сойер был живым человеком.
— Да, он реален, — сказал Марк Твен. — В нем собраны воедино все мальчишки, которых я когда-то знавал и сумел припомнить. Однако это было бы достойным окончанием книги. — Затем, повернувшись кругом, продолжил: — Потому что, если хорошенько подумать, ни религия, ни образование, ни воспитание не располагают действенными средствами против силы обстоятельств, которая движет человеком. Давайте перетасуем обстоятельства последующих двадцати четырех лет жизни Тома. Тогда по логике вещей в соответствии с перетасовкой он обернется либо ангелом, либо станет головорезом.
— Вы верите этому?
— Я так думаю. Не это ли зовется в ваших краях кисмет[365]?
— Да. Однако не надо выворачивать Тома наизнанку дважды и главное — покажите результат. Ведь он уже не является вашей собственностью, а принадлежит нам.
Марк Твен разразился звучным, открытым смехом и начал читать диссертацию на тему о праве человека делать со своими творениями все, что ему угодно. Поскольку это представляет интерес только для профессионалов, я милостиво опускаю ее.
Вернувшись в свое большое кресло, рассуждая при этом о правдивости и прочем подобном в литературе, Марк Твен сказал, что автобиография — это единственный литературный жанр, в котором писатель вопреки своей воле и несмотря на страстное стремление к противоположному, обнаруживает себя в истинном свете.
— Ваша книга о Миссисипи автобиографична, не правда ли? — спросил я.
— Настолько близко к этому, насколько возможно ее написать автору, который работает одновременно над книгой и над собой. Однако, по-моему, в истинной автобиографии не удается рассказать правду о себе или избежать того, чтобы не произвести на читателей истинного впечатления о собственной персоне.
Однажды я проделал эксперимент: пригласил своего приятеля, человека правдивого до мелочей при любых обстоятельствах, человека, которому даже во сне не приснится солгать, и уговорил написать собственную биографию ради нашего обоюдного развлечения. Он согласился. Из рукописи мог бы получиться внушительный том в одну восьмую листа. Но каким бы благонамеренным и честным человеком ни был автор при описании всех подробностей своей жизни, о которых мне было известно, на бумаге он оказался чудовищным лжецом. Он ничего не мог с собой поделать. Иначе он не написал бы ничего.
Человеку вообще несвойственно рассказывать правду о себе. Тем не менее, познакомившись с чьей-то автобиографией, читатель все же получает общее представление о том, был ли автор обманщиком или порядочной личностью. Объяснить свое впечатление читатель вряд ли сможет, он подобен человеку, которого поразила красота женщины, хотя сам он не запомнил ни цвета ее волос, ни очертаний рта или фигуры. И все же впечатление, полученное читателем, единственно правильное.
— Собираетесь ли вы написать автобиографию?
— Если и собираюсь, она будет создана по подобию других — с самым серьезным намерением изобразить себя гораздо лучшим человеком в каждой мелочи, которая могла бы меня дискредитировать. Как и других авторов, меня также ожидает неудача. Я не могу заставить читателя поверить во что-либо, кроме правды.
Естественно, это привело к обсуждению вопроса о совести. Вот что сказал Марк Твен, и его могучие слова достойны того, чтобы их увековечить:
«Совесть — это помеха, и она подобна ребенку. Лелейте ее, забавляйтесь с ней, потакайте прихотям — она станет испорченной и начнет вторгаться во все ваши радости и печали. Обращайтесь с совестью так же, как со всем другим. Когда она возмущается, отшлепайте ее, спорьте с ней, не уступайте ей, не позволяйте приходить поиграть с вами, когда это ей заблагорассудится, — и вы воспитаете хорошую, я хочу сказать, хорошо воспитанную совесть. Иначе она испортит всю вашу жизнь. Надеюсь, что сумел призвать собственную совесть к порядку. По крайней мере, она давно не напоминает мне о себе. Пожалуй, я укротил ее с чрезмерной строгостью. Убить ребенка — это жестокость, но, несмотря на все то, что я сказал, совесть отличается от ребенка многим. Возможно, и лучше, когда она мертва».
Затем Марк Твен рассказал немного о своей ранней молодости (то, что считал возможным доверить незнакомцу), воспитании, а также о вечном влиянии на него примера родителей. Он словно говорил глазами — их светом, который лучился из-под густых бровей. Иногда он пересекал комнату легкими, словно у девушки, шагами, для того чтобы показать мне ту или иную книгу, или просто расхаживал, попыхивая кукурузной трубкой. Я отдал бы многое за то, чтобы набраться смелости и попросить в дар эту трубку прилавочной стоимостью в ка-ких-то пять центов. Я понял, почему дикари так страстно домогаются печени храбрецов, убитых в бою. Возможно, эта трубка смогла бы наделить меня хоть крохотной долей его способности читать в сердцах людей. Однако он ни разу не отложил ее в сторону на расстояние, удобное для совершения кражи.
