Я никогда не был политическим деятелем. Всю жизнь я был поглощен своей специальностью. Перед войной я пытался заинтересовать моими идеями политических деятелей, я это делал с единственной целью: в интересах страны склонить их к осуществлению одного чисто военного плана. В момент заключения вишистского перемирия я обратился к стране прежде всего с военным призывом. Но, так как на наш призыв отвечало все больше и больше людей, так как все больше и больше территорий присоединялось к Сражающейся Франции и так как нам все чаще приходилось принимать решения в качестве определенной организации, мы увидели, что на нас ложится более значительная ответственность. Мы увидели, что во Франции возникает что-то вроде мистики, центром которой являемся мы и которая постепенно охватывает все элементы Сопротивления. Таким образом, силой обстоятельств мы сделались духовной сущностью французов. Такова действительность, и она породила серьезные обязанности для нас; уклониться от них было бы преступлением против страны. В этом случае мы не оправдали бы надежд, возлагаемых на нас французским народом.
Нам говорят, что мы не должны заниматься политикой. Если под этим подразумевается, что нам не надлежит принимать участие в междоусобной борьбе, столь характерной для прошлого, или навязывать стране какие-либо институты, то мы не нуждаемся в таких советах, так как такие притязания противоречат нашему собственному принципу. Но мы не отступаем перед словом «политика», когда дело идет о сплочении в войне не каких-нибудь нескольких воинских частей, но всего французского народа, когда с нашими союзниками обсуждаются жизненные интересы Франции, — в то самое время, как мы защищаем эти интересы от врага. Кто же, кроме нас, мог бы представлять эти интересы? Или, может быть, хотят, чтобы Франция оставалась немой во всем, что касается ее дел? Или, может быть, хотят, чтобы ее дела обсуждались с Объединенными Нациями людьми Виши в той мере и форме, которые Гитлер сочтет подходящими? С нашей стороны нет и речи о недоверии к союзникам, но нами руководят и над всем доминируют следующие три факта: только французы, и одни они, могут определять свои интересы, они одни могут быть судьями в этих делах; французский народ, конечно, убежден, что мы говорим за него с союзниками, так же как мы сражаемся за него рядом с союзниками; в своем несчастье французы особенно чувствительны к судьбам своей империи. Даже видимость нарушения кем-либо из союзников их прав в этой области используется врагом и режимом Виши с целью задеть национальные чувства французов.
Раз такие беспрецедентные в нашей истории обстоятельства возложили на нас большую задачу, есть ли основание говорить, что мы собираемся навязать Франции личную власть, как об этом поговаривает кое-кто за границей? Если бы питали такие низкие чувства и стремились обманным путем лишить французский народ его свободы в будущем, мы тем самым продемонстрировали бы полное незнание своего собственного народа. Французский народ по самой своей природе не приемлет личной власти. Навязать ему ее никогда не было просто. Но на другой день после гнусного опыта Петена, создавшего при содействии немцев режим личной власти и угнетения французов, после тяжелых лет оккупации абсурдно воображать, будто во Франции можно ввести и осуществлять личную власть. Тот, кто попытался бы совершить такой шаг, возбудил бы против себя единодушное негодование, каковы бы ни были его заслуги в прошлом.
Но никто во Франции и не приписывает нам стремления к диктатуре. Я мог бы сослаться не только на таких людей, как Жуо, председатель Всеобщей конфедерации труда, как Эдуард Эррио, руководитель партии радикалов, Леон Блюм, лидер социалистической партии, но даже на руководителей коммунистической партии, которые предоставили себя в наше распоряжение и заявили, что мы можем рассчитывать на них в наших действиях, цели которых они безоговорочно одобряют. Даже наши противники не только из числа людей Виши, но и всякие Дорио и Дэа никогда не обвиняли нас в стремлении к диктатуре. Они упрекают нас в том, что мы якобы являемся наемниками на содержании демократий. Но они никогда не упрекали нас в желании установить во Франции несовместимую с демократией власть личности.
Я позволю себе сказать вам, господин президент, что в этой войне, безмерные масштабы которой требуют сотрудничества и союза между всеми теми, кто борется против общих врагов, мудрость и справедливость предписывают, чтобы Сражающейся Франции была оказана большая реальная помощь. Но независимо от моральной и материальной поддержки, которую союзники могут нам оказать, мы, не упрашивая признать нас в качестве правительства Франции, все же считаем необходимым, чтобы к нам обращались каждый раз, когда дело пойдет о жизненных интересах Франции, или ее участии в войне, или об управлении французскими территориями, которые не могли сразу присоединиться к нам и которые по мере развертывания войны постепенно получают возможность вновь участвовать в военных усилиях.
Ваше имя и ваша личность имеют во Франции огромный и неоспоримый авторитет. Франция знает, что может рассчитывать на вашу дружбу. Но кто же в вашем диалоге с ней может быть вашим собеседником? Может быть, Франция прошлых лет? Но самые представительные ее деятели хотят смешаться с нами. Не Франция ли Виши? Может быть, вы думаете, что ее руководители когда-нибудь смогут взяться за оружие, перейдя на нашу сторону? Увы, я этого не думаю. Но, даже допуская, что это было возможно в прошлом, теперь надо исключить такую возможность, ибо они сотрудничают с Гитлером. При ваших диалогах с ними всегда присутствует этот третий. Может быть, это Франция завтрашнего дня? Но где и какой будет она, эта Франция, коль скоро ее руководители не будут названы свободно избранной ассамблеей. Тем временем не следует ли дать французской нации доказательство того, что она не покинута лагерем союзников и, несмотря ни на что, представлена в нем такой, какая она есть, представлена нами в политическом, военном и территориальном отношении?
Мне рассказывали, что окружающие вас лица опасаются, что признанием нашего существования вы можете помешать участвовать в войне некоторым деятелям, особенно военным, которые в настоящее время зависят от правительства Виши. Неужели вы думаете, что игнорируя сражающихся французов и оставляя их в одиночестве и без поддержки, вы сможете привлечь кого-либо к участию в войне? С другой стороны, какая опасность появилась бы для Франции, если бы ее союзники спровоцировали разъединение страны, поощряя образование враждебных друг другу ее частей, одних — нейтрализованных с согласия самих союзников, других — борющихся в одиночку за ту же родину! Наконец, разве не показали более чем двухлетние испытания, что все, что отделяется от Виши, либо присоединяется к Сражающейся Франции, либо обрекается на мелочное существование в качестве изолированных одиночек. Французский народ в своем крайне тяжелом положении имеет лишь один выбор сражаться или капитулировать. Для него борьба олицетворяется Сражающейся Францией, и он инстинктивно стремится к сплочению вокруг тех, в ком он видит символ своих стремлений. В этом и надо искать объяснение того факта, что, несмотря на невероятные трудности, в которых более двух лет живет и борется Сражающаяся Франция, она укрепила и сплотила свои ряды.
