Увольнение Сазонова, которое имело тогда символическое значение, приход Штюрмера, непонятное появление Покровского, обычная манера «лукавого византийца», как его аттестовал Бьюкенен, в обращении со своими министрами и вообще со своими приближёнными в связи со столь унизительной распутинской историей — всё это было так свежо, что ореола мученичества не было и не могло быть у Николая II при Временном правительстве и всё располагало к забвению. Все в нашем министерстве, в особенности старшие чины, начиная с Нератова и Нольде (последний, один из авторов манифеста Михаила Александровича, был прямо настроен республикански, как я отмечал выше) и кончая директорами департаментов и начальниками политических отделов, к личности Николая II и даже к его семье оставались совершенно безучастными.
Отмеченные мною выше слова Сазонова о Шульгине и Гучкове, виновных в падении монархии, относились отнюдь не к Николаю II, а к монархическому принципу вообще. Не только к самому Николаю II и его семье, но и вообще ко всей династии Романовых в нашем ведомстве относились без всякого энтузиазма. Если не все были республиканцами, то эта скрытая тогда монархическая позиция основывалась не на убеждении в необходимости для России продолжать царствование Романовых, а скорее на абстрактном трудноустранимом привычном представлении об исторических заслугах монархии и его неизжитости в глубине народных масс, да на полезности конституционно-монархической формы правления для международного положения России, её целостности и устойчивости.
Что же касается личных чувств к династии, то после её непонятного бездействия во время между убийством Распутина и Февральской революцией, а в особенности после манифеста Михаила Александровича и его отказа последовать совету Милюкова, то есть принять власть, в нашем ведомстве прямо говорили, что династия утратила вкус к власти. Война и революция требовали от неё для сохранения престола высшей энергии, если не исключительных дарований, но ни того, ни другого не было. Что до легитимной психологии, то манифест Михаила Александровича освобождал монархическую совесть призывом к поддержке Временного правительства и спокойному ожиданию решения вопроса о форме правления от Учредительного собрания. Монархия из законного долга присяги превращалась в партийную доктрину, такую же легальную, как республиканская.
Напрасно было бы думать, что манифест Михаила Александровича придал внутреннюю силу монархии, сочетая её с идеей народного суверенитета. Не был это и тактический ход, который в глазах прежних верных слуг монархии мог сделать её популярной после распутинской истории. Как раз обратное — манифест Михаила Александровича в бюрократических кругах был понят как капитуляция монархии перед революцией. Отсутствие отпора со стороны династии, именно всей династии, не сумевшей после убийства Распутина произвести дворцовый переворот, а в момент революции не сумевшей противостоять явно республиканским течениям, было совершенно очевидно петербургской бюрократии, которая отлично знала, что среди династии нет исключительных личностей и никто не способен на жест Николая I на Сенатской площади, спасший Романовых в декабре 1825 г. Николай Николаевич, единственный из великих князей по своему недавнему прошлому в роли верховного главнокомандующего, мог бы, конечно, встать во главе контрреволюции и встретить в армии преданных ему и офицеров и солдат, но после манифеста Михаила Александровича и передачи верховного командования генералу Алексееву это была бы именно контрреволюция, если не гражданская война, на которую, как говорили люди, лично знавшие Николая Николаевича, он никогда не мог бы пойти из патриотических мотивов, в особенности во время войны такого калибра, как мировая.
От моего младшего брата, в 1916 г. бывшего вместе с князем Юсуповым, будущим убийцей Распутина, и его beau-frere’om[66] сыном Александра Михайловича — Андреем Александровичем в Пажеском корпусе на кавалерийском отделении, я задолго до знаменательного происшествия в Юсуповском дворце знал, что Юсупов человек очень общительный и светский, но пустой и неспособный на роль дворцового заговорщика с определённым государственным планом.
В апреле 1917 г. мой брат, служивший в это время в штабе Одесского округа, приехал к нам в Петроград и виделся с Юсуповым и Андреем Александровичем, с которыми был на «ты», и они подробно и откровенно описали ему сцену убийства и ужас, овладевший им (Юсуповым), когда отравленные конфеты не подействовали на Распутина и его пришлось застрелить. Как только он был убит, убийцы расстегнули ему штаны и осмотрели половой член, про который ходили в Петрограде легенды, но нашли его обыкновенным и, удовлетворив своё любопытство, поехали его топить в Неве, боясь, что он снова оживёт. Когда мой брат спросил, почему они убили Распутина и имели ли они план дворцового переворота, который от них ожидался всеми, Юсупов сказал, что они убили, дабы «смыть пятно с царской семьи и династии». О дворцовых переворотах он простодушно ответил, что это уже не их дело, что это дело старших великих князей. Дело их, молодых, было избавить страну от «распутинского позора», так как это угнетало всю династию. Они считали, что устранением Распутина они укрепят монархию, на что им не раз указывалось в гвардейских офицерских кругах, считавших Распутина единственным источником всех несчастий, окружавших царя за время войны, и тайным сторонником сепаратного мира с Германией.
Другими словами, и Юсупов, и вел. кн. Дмитрий Павлович считали, что, совершая физическое убийство Распутина, они одним этим спасают и династию и Россию. О дальнейшем они просто не думали. После же убийства они думали о себе, так как ожидали от царского правительства наказания за своё как-никак «преступление». Ни о каких планах великих князей произвести дворцовый переворот они не знали, когда совершали убийство Распутина, но знали, что всей династии это будет приятно. Из этого подробного рассказа мой брат вынес определённое впечатление, что убийство Распутина не было звеном в большом дворцовом заговоре, а совершенно законченным отдельным актом молодых членов династии, действовавших при общем сочувствии её, но не являвшихся орудием ни определённого кружка лиц, ни большой группы. Это был акт, вызванный общим настроением, но неправильно истолкованный в Петрограде и во всей стране как прелюдия к дворцовому перевороту.
Как бы то ни было, все вышеотмеченные обстоятельства настолько понизили у самых фанатичных монархистов в эпоху Февральской революции монархические чувства, что полнейшее равнодушие ко всей царской семье было господствующим в дипломатическом ведомстве. Всем нам был известен, конечно, шаг Бьюкенена, предложившего в самом начале революции отправить Николая II и всю его семью в Англию. Предложение исходило от короля Георга V. Милюков в первую минуту взялся его поддержать перед Временным правительством, и Б.А. Татищев под строжайшим секретом собирался даже поручить светлейшему князю П.П. Волконскому, своему вице-директору, отвоз царской семьи в Англию. Однако отрицательный ответ Временного правительства, вызванный опасением создать за границей очаг монархической агитации против него, заставил оставить этот вопрос. Повторяю, только полным равнодушием к личной судьбе царя и его семьи можно объяснить то, что никогда в среде нашего ведомства никем серьёзно не поднимался вопрос о вывозе царской семьи за границу, никакой аналогии с Людовиком XVI, пытавшимся уехать за границу, не было.
