В начале «Защиты Лужина» перед нами мир, в котором ценится отдельное и непредсказуемое: замшевые шлепанцы, колокольчики, расцарапанные коленки, странный пукающий звук, который мальчик издает, зарыв лицо в подушку, его удивление оттого, что он будет называться Лужиным, его обреченный на неудачу побег в семейную усадьбу. Медленно, но неумолимо этот мир, который столь щедро воздает единичному, заполняется узорами, и собственная странная индивидуальность Лужина в свою очередь позволяет ему разглядеть те же узоры, которые привносятся в его мир извне. Быть может, по мнению Набокова, несмотря на всю торжествующую независимость элементов в мире, некая потусторонняя сила оттискивает свою печать на множестве случайностей.
В «Защите Лужина» Набоков научился складывать одну часть мира с другой, отбирая детали, контролируя углы зрения, перемещая фокусы, множа узоры с быстротой, экономией, плавностью и гармонией, на которые не часто способна литература. Мастерски владея соотношением частей, он довел классическое повествование до нового уровня совершенства.
Настала пора перейти от поверхностного уровня набоковского искусства, который сам уже выходит далеко за рамки литературного стиля, — к его глубинам. Дело в том, что в «Защите Лужина» Набоков также переосмысливает отношения между автором и читателем и впервые заявляет здесь о себе как об одном из великих новаторов художественной литературы. Позднее он скажет, что если в шахматной задаче борьба ведется не между черными и белыми фигурами, но между составителем задачи и ее гипотетическим отгадчиком, то в романе главная драма кроется скорее не в конфликте между его действующими лицами, а в схватке между его автором и читателем. Возможно, шахматная аналогия пришла ему на ум потому, что именно в «Защите Лужина» он впервые задает читателю задачи — с самого первого предложения (почему мальчика должны с понедельника называть Лужиным?) и до последнего (почему имя и отчество героя до сих пор утаивались?).
Настоящие проблемы, которые Набоков ставит перед читателем, — это проблемы, связанные с узорами, вытканными во времени. Почему последняя часть романа пронизана повторами? Существуют ли они лишь в сознании Лужина? Ожидает ли Набоков, что мы просто будем любоваться их запутанным плетением, словно перед нами кельтский орнамент? Или, как полагают некоторые читатели, он нас поддразнивает, побуждая ногтями и зубами развязывать накрепко стянутые им узлы? А может быть, он случайно переусложнил плетение настолько, что его вообще невозможно распутать?
Узоры, задуманные, видимо, для того, чтобы поставить перед читателями вопросы, ответы на которые могут таиться на следующей — или предшествующей — странице, сплетаются с другими узорами в такой клубок, что правильные решения кажутся недостижимыми. В этот момент некоторые читатели делают вывод, что Набоков либо играет с нами, либо, в конечном счете, не имеет другой цели, кроме плетения этих узоров ради собственного удовольствия. Но Набоков-лепидоптеролог знал, сколь непредсказуемы росчерки природы, и он знал также, что терпеливый исследователь способен их постепенно прочитать.
Он также был составителем шахматных задач. В «Защите Лужина» он научился не только складывать один узор с другим, но и задавать задачи, по точности не уступающие шахматным. И он знал, что его литературные задачи, как и шахматные, поддаются решению.
После того как на протяжении нескольких глав события развиваются в хронологической последовательности, повествование неожиданно перескакивает на шестнадцать лет вперед прямо посредине абзаца: перед нами Лужин, беседующий с какой-то незнакомкой, имени которой мы не знаем, а лица не видим. Прежде чем она попадет в поле нашего зрения, происходит затемнение, мешающее нам разгадать смысл этой сцены. Затем Набоков уходит в сторону, посвящая целую главу (кстати, единственную, в которой читатель надолго расстается с точкой зрения Лужина) отцу Лужина и его рассказу о том шестнадцатилетнем периоде, через который предыдущая глава столь нарочито перескочила. Лишь в начале третьей главы в этой последовательности мы вновь возвращаемся к сцене, повисшей между небом и землей. Кинокамера снова поворачивается, и мы видим, как «Лужин все еще теребит дамскую сумочку и все еще смотрит на свою туманную собеседницу, в то время как она растуманивается, забирает у него свою сумку, упоминает смерть Лужина-старшего и становится участницей разворачивающейся комбинации». После этого резюме в предисловии к английскому изданию романа Набоков сравнивает всю последовательность событий с шахматной задачей. Он ждал от нас решения, но какого?
Мне уже приходилось подробно объяснять предлагаемые мною решения задач «Защиты Лужина»4. Позволю себе изложить здесь мои основные выводы.
Одна группа сцеплений в романе настойчиво связывает открытие юным Лужиным шахмат с его дедушкой, другая — ассоциирует лужинского отца с женщиной, которая столь стремительно входит в жизнь героя. Любопытно, что оба этих узора начинают разворачиваться вскоре после смерти деда и отца героя.
Задолго до «Защиты Лужина» Набоков в своих стихах, рассказах и дневниковых записях размышлял о тайнах загробного мира. Впоследствии он будет прямо вводить в свои романы героев, которые умирают в ходе повествования, но и после смерти участвуют в жизни других персонажей. Раздумывая в «Бледном огне» над загадками жизни после смерти и над влиянием потустороннего мира на наш, он написал ключевые слова — «не текст, но текстура». Мне представляется, что Набоков предлагает нам вычитывать в головоломных узорах самой ткани романа «Защита Лужина» то, что мы не найдем в тексте: покойный дед Лужина каким-то образом приводит внука к шахматам, а покойный отец соединяет сына с женщиной, на которой тот женится.
Дед Лужина был скрипачом и композитором, «довольно, впрочем, сухим и склонным, в зрелые годы, к сомнительному блистанию виртуозности». На музыкальном вечере в годовщину смерти деда Лужина скрипач, исполнявший его музыку, во время перерыва сказал, что он предпочел бы партию в шахматы продолжению концерта: «Комбинации как мелодии. Я, понимаете ли, просто слышу ходы… Игра богов. Бесконечные возможности». «Вас ждут, маэстро», — говорят скрипачу, но его хвалебная песнь шахматам уже успела вдохновить Лужина: этот мальчик, который до сих пор лишь бежал от жизни, теперь жаждет научиться игре в шахматы, хотя еще ничего не знает о ней. Пройдет не так уж много времени, и он станет гроссмейстером и на вершине шахматной карьеры будет бороться за право вызвать на матч чемпиона мира. Странным эхом звучат слова «человечка», который пришел за Лужиным («Вас ждут, вас ждут, маэстро»), чтобы отвести его в зал, где ему предстоит состязаться с Турати. В этой лучшей лужинской партии музыкальные образы проносятся над шахматной доской — от «скрипок под сурдинку» первых осторожных ходов до «музыкальной бури» и «фуриозо» кульминации партии. Эти и другие переклички, связывающие шахматы с дедом Лужина, намекают, что после своей смерти дед заметил быстроту реакции внука, его дар обороны, его любовь к повторяющимся комбинациям и подсказал мальчику заняться шахматами, которые должны стать заменой и выходом его собственной страсти к виртуозной комбинационной игре.
