— В Израиле я лет десять, даже больше. — Игорь бросил взгляд на медленно вращающуюся в пластмассовом окошечке магнитофона ленту. — Саша, смотри, я не могу долго говорить серьезно…
На это я, в общем-то, и рассчитывал — о чем немедленно ему сообщил. Сейчас, прослушав запись, я вовсе не уверен, что наше намерение оказалось полностью соблюдено. Да, Губерман любит называть себя человеком легкомысленным:
Уже судьбы моей кино —
Сплошное ретро,
А в голове полным-полно
Идей и ветра…
И думаю всё же — ошибется тот, кто, познакомившись с подобным его четверостишием, готов поверить этому утверждению.
А тогда он продолжал:
— Я почему-то сразу ощутил, что я дома. Прости за повторы — я частично написал это в книжке «Пожилые записки». Мы даже и не думали, когда уезжали, что можно поехать куда-то ещё. Я до сих пор уверен, что российский еврей может жить только в России. Или — только в Израиле. Конечно, есть исключения везде — в Германии, например, где просто поразительно живут евреи. Просто поразительно! — с нажимом повторил он. — Ты веришь, я испытал там потрясающее чувство, и я даже знаю, как его назвать — это национальная гордость великоросса. И я испытал там дикое злорадство!..
История первая
Доярка с фамилией Мах
Германия сейчас волком воет оттого, что туда приехало два миллиона приволжских немцев. Раньше могли говорить об уехавшем советском человеке только как об еврее. Сейчас уехало полным-полно россиян, но они как бы и не очень заметны. А приволжские немцы сразу проявили чудовищные достижения советской власти: есть советский человек, есть советский характер, есть некая советская ментальность (не люблю это слово), потому что они все советские люди — эти приволжские немцы, которых впустили в Германию. Их ведь в СССР не допускали ко многому: выселяли с насиженных мест, они не занимали высоких должностей — были в лучшем случае механизаторами, небольшими инженерами. И сформировались они как абсолютно советские люди.
Оказавшись вдруг в тихих, маленьких, сонных, уютных, зеленых и аккуратных немецких городках, они проявили свою советскость в полной мере: например, там начались пьяные ночные драки с диким матом и поножовщиной. Это — особые немцы: они не хотят и не любят работать. Немцы, которые все требуют для себя и кричат точно так же, как наши евреи в Израиле: «Вы нас сюда позвали — вы нас и обеспечивайте!» Хотя кто их на хрен звал? Им просто разрешили приехать… Это хороший аргумент в споре с расистами. Здесь срабатывают совершенно другие факторы — но не раса.
Расскажу тебе исключительно интересную историю — хотя она тебе для газеты точно не пригодится, и сейчас ты поймешь почему. У меня была встреча с одной приволжской немкой в Сибири, когда мы жили с Таткой в ссылке. Пришел мой приятель, а у него была новая любовница — немка по фамилии Мах. Дебильная такая баба. Работала она дояркой. И вот мы разговариваем с приятелем минут сорок или час, пьем, естественно, болтаем всякую ерунду — а она молчит. Я в ужас постепенно прихожу и думаю: всё же, немцы — Фейербах, Кант, Гегель… А этой — ну что ей наша болтовня? Час она молчит, другой. А я всё думаю: Фейхтвангер, Гендель, Гете — и вот она… Наконец, мне мой приятель Валера говорит: «Ты видел, Мироныч, вчера Мишка пришел на работу с синяками?» Я спрашиваю: «Кто его побил?» И вдруг она открывает рот: «А никто его не побил, мешок с пиздюлями встретил…».
Ошибся Игорь в этот раз — история, как видите, пригодилась.
История вторая
Вена: клизма и другие чудеса
— И вот — мы направляемся в Израиль. Но сначала — в Вену. Знаешь, поразительное было чувство одиночества. И — разделённости! Нас в самолете около трехсот человек летело — и из них человек 260 ушли в сторону Америки, т. е. к посту ХИАСа. Нас же осталась небольшая кучка, человек тридцать. А когда уходит огромная масса — остается чисто биологическое ощущение одиночества, растерянности. И желание уйти со всеми. И вот, мы стоим, подходит к нам мужчина лет тридцати со значком СОХНУТа. Он чуть запоздал, а хиасовцы уже ушли в другое помещение…
Надо сказать, они как бы враждовали, эти агенты, друг с другом. Там, между прочим, почти на наших глазах, случилась совершенно замечательная ситуация. Зашел в комнату СОХНУТа один старик и говорит, что он болен, у него что-то с желудком, ему нужно каждый вечер ставить клизму. И он просит ему поставить клизму сейчас, немедленно. Наш агент, сохнутовский, спрашивает: «Вы, простите, куда едете?» — «В Америку!». — «Ну вот, пусть агент ХИАСа вам и ставит клизму!».
Так вот, подошедший к нам парень говорит: «Не волнуйтесь, не расстраивайтесь!». Потом мы узнали его имя — Ицхак Авербух — и даже подружились с ним. Опытный невероятно: он смотрел из окна своего аэропортовского кабинета на толпы вываливающихся из наших советских самолетов и знал точно, кто куда поедет. Он обращается к нашей группе: «Грузите вещи на тележки, все будет хорошо». А потом посмотрел на меня и, не спрашивая документов, говорит: «Губерман, пойдемте со мной!». А для меня слово «пойдемте» звучало как «пройдемте» — мне его никогда не забыть! Мы с Татой переглянулись беспомощно, я посмотрел на спины австрийских пограничников: тогда еще были теракты, и мгновенно, как мы только вошли, зал аэропорта был блокирован — кругом встали пограничники с автоматами.
И я поплелся за ним. Мне этот аэропорт показался огромным, я шел не оглядываясь. Потом я там снова побывал — обычный аэропорт…
Мой провожатый юркнул в какую-то маленькую дверь, я — за ним. Так я впервые в жизни оказался в западном баре: крохотная комнатенка, два столика в углу стоят и чудовищное количество бутылок на полках, которые меня просто загипнотизировали. Смотрел я на них с искренним восторгом, а когда отвлекся от их созерцания, в моих руках оказался большой фужер коньяка. И этот парень говорит мне: «Наш общий друг художник Окунь просил вас встретить именно таким образом!» Старик, у меня брызнули слезы — я не знал, что слезы могут брызнуть с такой силой: наверное, сантиметров пять струя шла горизонтально и потом только изгибалась по параболе. Сам Сашка Окунь уехал… году, кажется, в 78-м. Меня же вскоре посадили. Уже в Сибири я получал от него письма.
Для тех, кто не в курсе, немного хронологии: декабрь 1978-го — заявление на выезд, весна 79-го — беседа в ОВИРе, вроде бы по поводу выезда, на самом же деле — предложение стучать на друзей, с которыми участвовал в выпуске журнала «Евреи в СССР», и по результатам беседы — посадка за якобы купленные краденые иконы. А поскольку икон этих в природе и, соответственно, в наличии у Игоря не было, — то и за их сбыт. Смешно? Правда, обнаружена была при обыске куча недозволенной литературы, изданной «там» и «здесь»… Брррр… Вспоминать противно, и потому — скорее назад (а точнее, вперед) — в Вену.
